Из города Колюха Лобов вернулся на двухчасовом рейсовом автобусе, который остановился у самой чайной. Колюха вышел из машины, постоял, но в чайную заходить не стал, хотя и знал, что туда завезли бочковое пиво. Он торопливо направился к дому и когда отворил калитку крыльца, то вздохнул облегченно, как человек, который прошел долгий, опас­ный путь и благополучно прибыл в родные стены.

–А, явился, елкащ, – услышал он вдруг голос жены Марьи.

Колюха поднял голову и увидел супругу, стоявшую наверху в дверях.

– Ух, ты,елочки зеленые, – бодро и удивленно проговорил Колюха. – А чо ты дома-то? Чо не на работе-то?

– Елкаш, зараза, – ругалась Марья, – скоро весь ум пропьешь. Вот ведь до чего допился, что и все дни забыл… Ну, чего глаза-та на меня рачишь!? Воскресенье сегодня, елкаш!

– А-а, – протянул Колюха, – верно.

Он хотел было улыбнуться, но, представив, как будет выг­лядеть при этом его заросшее щетиной лицо, не стал.

Лобов поднялся по ступенькам крыльца и пошел в избу, с каждым шагом ощущая радость от того, что он наконец-то в родном доме и тут все хорошо. Довольный, Колюха даже постанывал немного.

– Вот я и дома, слава тебе Господи, – проговорил он, переступая через порог.

– Ну, елкаш, садись давай, да рассказывай, – подступала к мужу Марья, когда тот снял резиновики и помятый болоньевый плащ.

– Чо пристала-та? Елкаш-елкаш... Чо я тебе сделал-то? – вяло огрызнулся Колюха.

Ему никак не хотелось ругаться, особенно сегодня.

– Ты когда должен был приехать? – не отставала Марья.

– Вчерась... вечером… Ну и что? Значит, дела были. Тебе Лидка деньги отдала?

Марья промолчала.

– Ну вот. Значит отдала. Так что тебе еще от меня надо? Чо пристала-та к человеку, который и так устал.

– Я всю ночь не спала, – заплакала вдруг Марья. – Думала, случилось чего, а он пьет там и о доме родном забыл.

– Да чего со мной случится-то, Мань? – тепло проговорил Колюха, – Вот я перед тобой, как огурчик!

И Лобов хотел обнять жену, но та его оттолкнула.

– Уди, елкаш. Садись, тебе говорят, и рассказывай все.

– Я-та сажусь, а ты-то чего стоишь, как поллитровка? Да и о чем тебе рассказывать? Ну, выпивал, конечно, вчерась. Не откажусь. От этого и сегодня худо себя чувствую. У меня с утра во рту маковой росинки не было, а пили-то разное дерьмо. Начали с водочки, а...

– Ты зачем в город-то ездил? – перебила Марья.

– Так... это... мясо продавать.

– Вот с этого и начинай, охламон.

– Так бы сразу и сказала, – усмехнулся Колюха. – А с мясом у меня хорошо получилось. Мишка подвез к самому базару. Я сразу, значит, весы получил, потом мне мясо проштемпевали и все. Пошло, поехало.

– Все продал?

– Конечно все.

– Как брали-то?

– Да как... хорошо брали. Только успевай отвешивать.

– Еще бы не брать, – Марья явно была польщена. – Теленку-то, кроме молока, ничего не давала.

–  Я и говорю. Мясо белое, прямо хоть так ешь.

– Ну? – подтолкнула Колюху Марья.

– Чо – ну?

– А дальше-то выкладывай. Чего дальше-то?

– Дальше-то? – переспросил Лобов. – А надо закурить. Иначе не получится рассказ.

Колюха достал беломорину, чиркнул спичкой и глянул на жену. Та сидела все еще сердитая.

– Ну, что ты на меня косым дождем смотришь? – сказал Лобов. – Если хочешь все узнать, так слушай по-людиньи и не косотырься. А то и рассказывать не буду.

– Я те не буду, – проговорила Марья.

– Ну, ладно, ладно, – ухмыльнулся Колюха и сделал глу­бокую затяжку. – Так вот, значит. Продаю я остатки, и вижу, что мужик ко мне походит. В шляпе. Здорово, говорит, дядя Коля. Смотрю я, а это Витюха Самылов, можно сказать, сосед.

– Этот сосед, поди, уже десять годов тут не живет, – вста­вила Марья.

– Ну и что? Земляк тогда. А земляки это все равно, что родня. Ну, ладно. Посудачили мы о том, о сем. Дядя Коля, говорит, я тебе, как родному рад. Может, возьмем пузыречик. Ты, говорит, тут подожди, а я в магазин сбегаю, пока на обед не закрыли. И побежал.

– А ты и рад-радехонек, – уколола опять мужа Марья.

– А чо такого-то? Человек земляка встретил. Может, мужик себя вспомнил. Вот ему выпить и захотелось. Так почему не поддержать? Неужели я скажу ему: мол, мне жена выпивать не велела. Да разве буду позориться… Ну, так вот. Приходит Витюха опять и приносит две четверки. Поллитрух, говорит, не было. Мы, стадо быть, этих двух мерзавчиков тут же у меня за прилавком и уговорили.

– Рукавом, поди, закусывали? – спросила Марья.

– Не-е... Пирожки были с ливером.

– С чём?

– С мясом. Только, похоже, что его кто-то уже ел.

– И милиция вас не застала?

– Да ты чо? – засмеялся Колюха, – милиционеры сейчас в городе по улицам не ходят. Разве только на работу. А так чо им зря воздух пинать. Не прежние года. Они теперь по-совре­менному, все по кабинетам сидят, да на вызова ездят. Как по­жарники: загорелось – туши... Ну, так вот, продал я мясо, а сам думаю: отнесу-ко я деньги Лидке Кузнецовой. Она с клюк­вой приезжала. Сколько Лидка тебе передала?

– Пятьдесят пять.

– Так и есть. Ну, вот, вышли мы с базару и я Витюхе треш­ник подаю. Возьми, говорю, еще пузырек. На дорожку вмажем, да я и поеду. А он говорит, да ты что, дядя Коля, у меня пока деньги есть. И не взял у меня, а за пузырьком сходил.

– Где он работает-то? – поинтересовалась Марья.

– На заводе в мастерах ходит. Сперва, говорит, был просто слесарем, потом вальцовщиком каким-то, потом вот в мастера выдвинули. Я и подумал: давно ли вот тут у нас сопли на ку­лак наматывал, а уже вроде как начальником стал. И получает хорошо: триста пятьдесят чистыми. Мне полгода пахать надо. Во!

– А чего домой-то к нему не пошли? – опять спросила Марья.

– Так с бабой своей поругался, говорит, и с утра из дому ушел. Змея видно она у него хорошая. Такие деньги мужик приносит и все недовольна... Ну, ладно, – Колюха прикурил потухшую папиросу и продолжал. – Взяли мы, значит, еще пузырек, а где выпивать, и не знаем. Дома нельзя, в столовой нельзя, на улице нельзя. Вообще насчет этого у городских мужиков худо дело обстоит... Нашли мы какой-то садик и на скамеечке тихо-мирно посидели. Витюха мне все про свою жизнь рассказывал. Какие они на заводе дела творят, да что из этого получается. А я смотрю на него и все думаю: вроде это Витька, а вроде и не Витька. Здесь-то ведь он совсем тихоней был, а сейчас так откуда чего и взялось. И планы-то его бригада все перевыполняет, и продукцию так даже в за­границу отправляют. В общем, парень боевой стал. Только вот я заметил, глаза-та у Витюхи тоскливые. Будто он все время о чем-то думает, думает. Спрашивать я уже не стал... Ну, значит, усидели мы и эту. Вижу, Витюха забалдел здорово, да и меня, чую, тоже вроде, забрасывать стало...

– Не забросило тебя, беса, прости Господи, на авто6усную-то станцию, – проворчала Марья.

– Были и там, – кивнул  Колюха, – Витька меня провожать пошел, а по пути мы у вокзала в магазин зашли. Водочки, правда, там не было. Продавали только красное вино на разлив. Прямо из тары черпаком, как молоко. Мужики это вино заячьей кровью зовут. Колька где-то банку раздобыл пол-литровую. Нам в нее на рубль и налили.

– Господи! – воскликнула Марья, – да как это так можно-то?!

– Говорю тебе – завелся человек. Я и сам его отговаривать стал, а он ни в какую. Вперед, говорит, дядя Коля, и только вперед. Ну, вперед, так вперед. Пришли мы на автобусную станцию, а Витька на месте не стоит. Все ему чего-то, гляжу, надо сделать. Уедешь, говорит, дядя Коля, ты с последним автобусом, а сейчас пойдем еще вмажем на дорожку. Я ему толкую, что у меня уже и так вмазано порядком, а он не отстает. Не бросать же человека в таком положении... Ну, зна­чит, пошли мы сперва на вокзал. Там рядом совсем. Витька хотел было в ресторан прорваться, но нас оттудова турнули. Вышли мы на перрон, а Витька и говорит, что мол, я тут, дядя Коля, один магазин знаю недалеко. Всего метров триста по шпалам. Там, говорит, обязательно вина достанем. Это послед­няя наша возможность и я, говорит, решил идти ва-банк. Ты, спрашиваешь, как? А я что? Пойдем, говорю.

– Во! – прервала мужа Марья. – Елкаш несчастный. Как выпьет, так ему все куда-то идти надо. Дурак, ведь за банк-то пятнадцать лет дадут.

– О-ха-хай, – захохотал Колюха. – Дурочка ты моя хорошая.  Так говорят, когда идут на риск. Ва-банк идут, когда другого выхода нет, понимаешь? Это когда...

Колюха хотел было еще потолковать с Марьей об этом, но не стал, а только махнул рукой.

– Ладно... – продолжал он прерванный рассказ, – Витька говорит: тогда за мной, дядя Коля, вперед. И зашагал по путям. Я за ним. А темно уже стало. Присмотрелся я. Еси на небеси, дело-то гляжу не ладно: идет Витька совсем в другую сторону. Кричу ему, мол, куда ты. Витька, не ходи. Нет там никакого магазина. Тупик ведь там, мать твою семь на восемь. А он одно долдонит: вперед, дядя Коля, вперед да и только. А я же это место хорошо знаю. Помнишь, когда меня в армию брали, так там наши теплушки стояли?

– У водокачки, что ли? – переспросила Марья.

– Вот-вот. Я ему опять кричу: остановись, мол, а он знай прет. Потом вдруг пропал куда-то. А там, где линия кончается, балочка полосатая положена и бугорок, а внизу обрыв. Ну, Витька туда и загрохотал. Я за ним, значит, тоже…

Колюха замолчал, раскуривая вторую папиросу.

– Ну? – нетерпеливо спросила Марья.

– Чего – ну?

– А дальше-то?

– А дальше-то, – тянул Колюха. – Оказалось, что дружин­ники нас на вокзале заприметили и шли по пятам. Витьку, это значит, в больницу, а меня, еси на небеси... в вытрезвитель.

У Марьи округлились глаза.

– В вытрезвитель! – всплеснула она руками, вскочив со стула. – Допился, елкаш! Дожился, зараза? На старости-то лет позоришь себя и меня! И не стыдно харе-то!

– А ну, хватит! – вдруг строго прикрикнул на жену Колюха и хлопнул ладонью по столешнице. – Ты чего это запрыгала-та передо мной, как Алёнка с худой дырёнкой?! Стоит на один день уехать и уж баба завыступала. Уже и голос прорезался. Сядь на место! Вот так. А то, как овца, блекочешь, не даешь мужику и слова сказать. Чего тебе надо, не понимаю. Деньги получила? Я сам приехал? Приехал. И притом жив-здоров. Ну и радуйся, что все хорошо.

– Да ведь ты не один был. Парня-то жалко. Мог ведь совсем Витька-та угробиться, – сказала присмиревшая Марья.

– Я его туда не толкал и в рот не наливал. Мне и самому его жалко. Заводной больно. Только ведь не я его таким сделал. Вот так. А что в вытрезвителе был, то это мое дело. Мне и отвечать. И ничего в этом такого нет. Может, мне даже интересно было там побывать. Для полноты жизни. А чо? Кровати там, простыни. Медицина! Одно только неудобство: голым на кровать кладут. Сроду голым не спал, а тут приш­лось!

– Дожился, – сокрушенно проговорила Марья, – не стыдно.

– Было и стыдно, когда оттуда выпускали. Вот уж тут-то я тебя вспоминал. Тебе не икалось?

– Чего еще?

– А того. Все мужики, гляжу, кто плавки одевает, кто трусы, а я кальсоны с начесом. Нарядила. От стыда не знал, куда деваться.

– Во дает, это надо же. Стыдно ему стало. А когда пил, так не стыдно было?

– Я не пью, а употребляю. Ну, ладно, ладно, Мань. Чего ты завелась-то опять? Я вот со вчерашнего дня мечтал в баньке пополоскаться. У тебя там водички нет?

 Марья молча встала, пошла в другую половину и при­несла сверток с бельем.

– На, елкаш. Только не думай, что ради тебя топила. Бельё стирала.

– Ладно-ладно, понял, – заулыбался Колюха. – Ты бы... это самое… Мань. Пивка бы в чайную сходила. После баньки-то оно пользительно. Я сейчас-то и заходить не стал...

– Сколько? – не глядя на мужа, и не сразу спросила Марья.

– Кружечки четыре в самый раз, – совсем ласково прого­ворил Колюха и потопал в баню.

 

1974 г.