В распахнутые настежь двери старой кузни тянет прохладным утренним ветерком с ароматом свежескошенной, начавшей вянуть травы. В кузне полумрак. Сквозь щель в тесовой крыше пробирается тонкий солнечный лучик, застывая на земляном полу ослепительно-белым пятном. В углу тяжело, с надрывом дышит большой кожаный мех и с каждым его вздохом тугие беловатые струйки пламени, шипя, рвутся из-под углей горна, освещая дрожащим светом закопченные стены кузницы.

Семён, в длинном, почти до земли брезентовое фартуке, медленно поворачивая клещами заготовки, задумчиво смотрит на паляшущее пламя.

Вчера под вечер отвез Семен на председательском газике свою жену в городскую "родилку". Давно, с самых первых лет их совместной жизни, мечтает он о сыне, а растут у них с Софьей четыре дочки.

"Не семья, а бабком", – часто ворчит кузнец. Сейчас Семен опять думает о том же. Эх, если бы все знали, как ему нужен сын. Помощник. Наследник. Тогда и мужики при встрече перестали бы зубоскалить и называть его "дамским мастером". Рано утром Семен дважды звонил в город и справлялся о Софье, но она еще не родила. Нет ничего хуже томительного ожидания. И тоскливо и грустно.

– Поехали, – бросает Семен молотобойцу Леньке, стоящему у меха. Тот подходит и, поплевав на ладони, берет в руки кувалду. Кузнец выхватывает из огня раскаленную добела заготовку и кладет ее на наковальню. Кивком головы подает команду Леньке. Громкие звенящие удары заполняют кузницу.

– Сын, сын, сын, – гулко ухает лёнькина кувалда.

– Так-так, так-так, – вторит ей звонкой дробью Семёнов ручник, выбивая замысловатые плясовые коленца.

 Этот разговор идет до тех пор, покуда все заготовки не  ложатся у ног Семена аккуратной стопкой  сероватых подобий  болтов.

 – Шабаш, – Семён кидает на землю последнюю поковку и  вытирает со лба пот.

 Ленька, у которого стала мокрой рубаха,  идет передохнуть к дверям, на свежий воздух. Семён смахивает фартуком окалину с наковальни, садится и, достав из кармана  жестяную баночку с махоркой, сворачивает  "козью ножку". Он всегда курит только махорку и только в "козьей ножке".

Назовет он сына, конечно,  Иваном. В честь деда, от которого принял Семён, как эстафету, ремесло кузнеца. Сыну его и передаст. Иван... Ваня... Ванечка... Ванюша... Иван Семенович...

 "Ну, а если опять дочь", – гложет  сомнение Семена. Об этом не хочется думать...

 В проем дверей ему видно, как от колхозной  конторы к кузне по тропинке, заросшей зеленым подорожником, бежит Галинка, колхозный счетовод.

 – Дядя Сёма, – еще издали кричит Галка,  – Вас к телефону. Из города.

 Семен бросает недокуренную цигарку. Та рассыпается по полу веером желтых брызг. Сначала широким размашистом шагом, а потом бегом, кузнец мчится в контору. На  столе среди бумаг чернеет телефонная  трубка. Семён хватает ее.

 – Але, слушаю.

 – Это вы, Семен Иваныч, – слышится  в трубке женский голос.

 – Я, я... Да ты не тяни, говори. Ну!

 – С дочками вас, Семён Ива...

– Что?! – перебивая кричит кузнец, – с какими дочками?

В трубке засмеялись.

- Жена ваша родила двух девочек. Двойняшки. Поздравляем вас.

У Семёна запершило в горле.

–  Спасибо, – не сразу и тихим голосом отвечает он и, стоя у переборки, долго с тоской глядит в окно.

Черная телефонная трубка тоненько пищит у него в руке.