К списку произведений
К списку произведений Рассказы и завязиПОПУТЧИК
Его я увидел сразу за поворотом дороги. Старик сидел на большом плоском валуне у обочины. Короткая седая бородка дугой окидывала от виска до виска его загорелое широкоскулое лицо. Суковатый, до блеска вытертый руками батог и кепка, с выгоревшей на солнце пуговкой, лежали рядом на сером камне. Лицо его показалось мне знакомым. – Здравствуйте, – приветствовал я старика. – Здорово, как не шутишь, – громко и весело ответил тот. – Куда путь держишь? Я остановился. – В Кузьминки. Из-под срослых бровей пристально глянули на меня небольшие с прищуром глаза. – Уж не Митрия ли Боброва сынок будешь? – Да, его. – Стало быть, Натолей Митрич. Ну-ну, здорово, – он протянул мне крепкую, в узловатых венах шершавую руку. – По природе тебя узнал. Вашу бобровскую природу издалека заметно. А я Иван Харитонович буду, Кудрявцев. Может, помнишь? Я сказал, что узнал его, что помню, как проходил он к нам, когда еще был жив мой отец. – Вот-вот. Садись, – Харитонович подвинулся, освобождая место рядом с собой. – Покурим, если не к спеху, да уж и потрясемся дальше. Видно было, что он рад случайному попутчику на этой длинной и безлюдной сейчас дороге. Присев рядом, я предложил Харитоновичу сигарету с фильтром. Он отказался. – Я паря, это курево не уважаю. Не табак, один кашель. К папиросам вот привык, – он достал из кармана пачку "Севера". – А я давно, это тебя поджидаю, понимаешь. Авось, думаю, попутчик мне до повертки будет. На побывку, али как? – спросил Харитоныч. – Да вот еду к маме в отпуск. – Это дело... А вот наш Генашка нынче не сулится. Пишет, что на юг с женой поедут. Старик вдавил каблуком окурок в землю. – Тебя Захаровна-то поди ждет? Скушно ей одной-то. – Ждет. Я ей телеграмму дал. – Ну, тогда потопали. Харитоныч встал, надел кепку и, опираясь на свою самодельную клюшку, прихрамывая, пошел по дороге. В этот осенний серый день было как-то непривычно тихо и неуютно и на этом проселке, размокшем от дождя, и в безлистом лесу вдоль дороги и на давно уже прибранных полях. Я сказал об этом Харитонычу. – Пустота, – ответил он. – Ни зверя, ни птицы. Пора такая, да и повывелось много. – Браконьеры? – Какое. Привыкли сейчас все на браконьеров валить. У нас охотников-то здесь на всю округу шиш да маленько. Тут другое браконьерство. Вон, смотри. Харитоныч показал на край поля, мимо которого мы проходили. Там у зеленой озими желтела большая куча удобрения. – Наверняка с весны лежит. А сколько куч таких по всем-то полям нашим. Тут не только заяц или другая мелкота, а и слон подохнет. Да это еще что. Какой-то дурак придумал удобрения с самолетов распылять. Это на наши-то поля! Вот и летит отрава облаком на лес и на реку. И нет тебе ни птиц, ни зверей, ни рыбы. – Так ведь надо говорить об этом. В газете написать бы. Харитоныч усмехнулся. – И говорят и пишут, да что толку-то. Это все равно, что в лесу кричать: одного себя услышишь. Не говорить надо, а бить. Харитоныч шел медленно, волоча правую ногу и я спросил, что заставило его идти в город по такой дороге, да еще с больной ногой. – Ходил в собес насчет пенсии хлопотать. – Ну и как? – А никак. Ничего не вышло. – Почему? – Документы требуются, а у меня их нет. – Утеряны? – Да нет, Видишь ли какое дело. В самом конце войны, когда мы уже по Германии шли, контузило меня, да вдобавок в ногу осколком садануло. Сначала я в медсанбате лежал, а потом в полевом госпитале. Как полегче-то стало, я оттуда и сбежал в свой минометный батальон. От ребят не хотелось отставать: всю войну вместе прошли. Сбежал я из госпиталя, конечно, без всяких там документов. Тогда это было обычным делом. Разве думал, что потом придется по собесам ходить. До бумаг ли было. Но я и сейчас не жалею о том. Берлина, правда, мы не брали, но по его улицам прошлись... Ну и вот, пока сила была – работал. Молоко на сырзавод возил, а теперь несмогать стал. Года не те, да и нога не дает. Сперва она уставала, а потом в подъеме перестала слушаться и я опять раненый стал. А в райсобесе документ о ранении нужен. Там говорят, мол, если бы у вас ступня оторвана была, тогда бы другое дело. Будто я виноват, что ее тогда не оторвало. В общем, как говорится, кому шиш, а мне всегда два. Харитоныч горько усмехнулся, помолчал, обходя лужицу, и заговорил снова, но уже о другом. – А батька твоего Митрия Ивановича я хорошо знал. Одногодки мы с ним. Гуляли в парнях-то вместе. Веселый был мужик, да... Гармонист. Они к нам в Романцево все на беседы ходили. Соберет Митрий, бывало, ватагу молодцов, а сам впереди с гармонью. Так издали слышим, что кузьминские ребята к нам на вечерину идут. Раньше клуба ведь не было. Соберемся в какой-нибудь избе, лампу к потолку подвесим и гуляем до утра. Песни поем да пляшем. Он, Митрий, и Захаровну-то от нас взял. Тоже в девках-то красавица была, востроглазая. Тихие ей не по нраву были. Вот Митрий и увез ее из Романцева. Только, помню, за здорово живешь мы ее не отдали. Опосля венчания повез он Захаровну в Кузьминки, а мы двои саней поперек дороги и поставили: откупайся и проезжай. Таков уж обычай. Две четверти тогда он нам поставил... Да, так все оно и было... Ну, вот я и притопал, – неожиданно закончил Харитоныч и показал на узкую дорожку, уходящую в глубину леса. – Наша повертка. – Ну и как же вы теперь? – спросил я. – Что как? Это ты насчет пенсии что ли? – Да. – Так уж боле не пойду. Хватит. По комиссиям таскаться буду, так и вторую ногу доведу. Теперь уж своих годов ждать надо. Через два года я на пенсию по старости пойду, если доживу. Глафира моя пенсию получает. Ничего, выдюжим как-нибудь. Сын поможет. На него у нас с маткой вся надежа. Ну, прощевай, – Харитоныч подал мне руку. – Покудова. Будь здоров. Он пошел по тропинке, потом обернулся. – Слышь-ко, Натолей. Захаровне-то поклон передай. Скажи, мол, Харитоныч кланяться велел. – Спасибо, обязательно передам. – Вот-вот. Старик повернулся, неторопливо зашагал, опираясь на суковатый батог и вскоре скрылся в молодом густом ельнике. До моих Кузьминок осталось километра два.
|
|||