К списку произведений


Важно! Материалы, размещенные на этом сайте допускается использовать только для прочтения и только с сайта, без права копирования(сохранения) и распространения. Полная версия соглашения.



К списку произведений

Владимир Фёдорович Тендряков


Тяжелый характер

очерк


     В райкоме на разные голоса предупреждали: «Зыбун — тяжелый характер, надо найти ключ к нему». И Павлищев тогда представил себе директора совхоза непременно важным и солидным: этакий начальственный животик через ремень, властный бас, медлительные движения, замораживающий взгляд.

      В совхоз Павлищев приехал вечером.

      Ему немного пришлось посидеть перед дверью кабинета. Дверь была высокая, обитая черным дерматином, с табличкой, объясняющей, что за дверью скрывается директорская особа. Все так, как и ожидал Павлищев. Светлая, просторная комната, два стола — широкий письменный и длинный, под красной скатертью, стол для заседаний. Но из-за чернильного прибора навстречу ему приподнялся низенький, сухощавый человек с седой головой и подвижным, загорелым, в мелких морщинках лицом. Ни начальственного животика, ни властного баса, ни замораживающего взгляда. Глаза у директора серые, чуточку выцветшие, но приветливые.

      Он цепко пожал руку Павлищева, заговорил весело, радушно:

      — Слышал, слышал, новый парторг к нам! — И сразу же дружески перешел на «ты»: — Присаживайся... Скажи-ка, родная душа, откровенно: тебе, чай, в районе уши обо мне пропели — несговорчивый, мол, любит, чтоб по шёрстке гладили?

      Он склонил голову, с лукавой хитростью заглянул в глаза Павлищеву. Тот рассмеялся:

      — Не скрою, говорили. Не так резко, правда.

      — Ага! — торжественно заёрзал в просторном директорском кресле Зыбун. — Я, милый человек, в районе вроде буки, которым всех, кто ко мне едет, пугают. А ты не бойся, со мной можно сговориться.

      — Я и не боюсь.

      — Из армии, в отставке?

      — Пограничник. Пятнадцать лет с заставы на заставу кочевал.

      — Эге! Должно, не из пугливых.

      Зыбун резко поднялся, маленький, остроплечий, в чистенькой косоворотке, старичок-аккуратист, подошел к окну, протянул руку:

      — Видишь?

      За окном, почти закрывая темной тушей сумеречно-серое небо, поднималась водонапорная башня.

      — ...А за ней два скотных двора, кирпичик к кирпичику. Свинарники, телятники, ветеринарный пункт, детские ясли, медпункт, дома жилые. Город, родная душа! Легко сказать! А я в сорок третьем с котомочкой за плечами вместе с нашими солдатами пришел. Весь совхоз — кирпичная каша, кое-где печные трубы торчали. Вот этими руками, золотце, из пепла поднял.

      Зыбун протянул руки, маленькие, немощные по-стариковски. Павлищев с уважением посмотрел на них.

      Ночевал Павлищев у главного зоотехника совхоза Рубашкина. Полный, с добрым, толстым лицом Рубашкин и его голубоглазая жена оказались милыми людьми. Они угостили нового парторга вкусными сливками и настойчиво предлагали, не стесняясь, занять их кровать: «Мы не в гостях, мы себе место найдем. Отдыхайте, будьте как дома». Но Павлищев устроился на лавке.

      Долго лежал, не торопясь курил, думал.

      Вот так же пятнадцать лет назад он впервые лежал на солдатской койке, слушал похрапывание соседей и думал: «Что день грядущий мне готовит?»

      Из родного села попал на Дальний Восток, в глушь, до ближайшего города пятьсот километров. На сопке среди не по-русски красностволых березок стояла застава — два, дома да вышка над крышами.

      Он учился и учил. Пришел рядовым, кончил майором. Последняя погранзастава, где пришлось служить, так и называлась — застава Павлищева.

      Теперь вот он лежит, смотрит в темный потолок, озабоченно думает о Зыбуне: «Тяжелый характер? Возможно. По всему видно — такому палец в рот не клади. Но ключ найти к нему можно... Как-то развернусь на непривычной работе?..»

      С этим и уснул.

      На очередном партийном собрании Борис Александрович Павлищев, член КПСС с 1942 года, был избран в состав бюро парторганизации совхоза «Красное плесо» и стал секретарем.

     

     Серые сумерки раннего осеннего утра долго не оставляли землю.

      Поеживаясь от ощутимого морозца в своем видавшем виды кожаном реглане, Павлищев шел осматривать хозяйство совхоза. Из раскрытых дверей скотных дворов доносился звон подойников, тянуло теплом и запахом парного молока.

      Совхоз славился породистыми свиньями. За скотными дворами целый свиноводческий городок. Маленький домишко с короткой трубой — кормокухню — обступили свинарники, длинные, одно на другое похожие здания с низенькими, словно прищуренными, оконцами. Все они из кирпича, крыты железом, добротно поставлены, не одно поколение переживут.

      Из приоткрытых дверей свинарника Павлищев услышал голос Зыбуна, вошел, остановился у входа.

      В мерлушковой шапке, в теплом бушлате, какие носят кавалеристы, ловко подогнанном по поджарой, почти мальчишеской, фигурке, Зыбун стоял у клети и, заложив за спину руки, говорил высоким, резким голосом:

      — Второго сосунка матка давит! Второго подряд!.. А твоя жена дома сидит, до мозолей зад по лавкам просиживает!

      Перед Зыбуном, опустив лицо, виновато поеживался здоровенный, на голову выше директора, мужчина — сумрачное лицо, затертый до мазутного блеска ватник, валенки, должно быть, каменной твердости, втиснутые в полуаршинные галоши.

      — Данила Митрофаныч, — сдавленным басом оправдывался он, — сами знаете, дети у нее. Где уж там рассиживаться, мотается от дома к свинарнику. Шесть душ мал мала меньше, каждого накорми, за каждым прибери. Наши-то детские ясли...

      — Не на те ясли глядите! За этими яслями поглядывайте! — Зыбун ткнул перчаткой за перегородку. — Не хотите — не держу! И тебя и жену! Шапкой вслед помашу: скатертью, мол, дорога.

      — Я-то при чем, Данила Митрофаныч?

      — Одна лавочка... Ладно, так и быть, прощаю и на этот раз. Только за обоих сосунков из заработка вычту. За обоих, золотце!

      Мужчина промолчал. Зыбун смерил его взглядом от надвинутой на брови шапки до тяжелых галош и повернулся. Павлищев увидел его лицо, обострившееся каждой морщинкой, с презрительно сжатым ртом. Не изменив выражения, Зыбун, холодно взглянув на Павлищева, кивнул головой:

      — Слышал? А? Какие у нас работнички! Еще коммунист! За жену-лентяйку заступается.

      И решительной мелкой походочкой, вздернув плечи, вышел.

      Павлищев подошел к мужчине:

      — Что тут случилось?

      Тот нелюдимо покосился:

      — Случилось так случилось, и толковать не о чем.

      — А все-таки?.. Где бы присесть?

      На кормокухне под огромными котлами топились печи, стреляли углями на утоптанный земляной пол. Новый знакомый Павлищева, Никита Чугун, сидел на дровах, расставив ноги в тяжелых валенках. Сначала он отвечал неохотно.

      — Работаю?.. Да вот механиком на кормокухне... Какая работа? Движок под моим доглядом. А так — больше для каждой дыры затычка.

      — Жена тоже работает?

      — Слышали наш разговор? Работает свинаркой.

      — Расскажи откровенно, не прячь глаза. Что случилось?

      Чугун поднял от пола глаза, они в отсветах печного огня вспыхнули невеселой ухмылкой.

      — Ты коммунист?

      — Десять лет стажа.

      — Ну и не играй со мной в жмурки. Рассказывай. Чугун помолчал с минуту.

      — Расспросили бы Данилу Митрофановича. А мне рассказывать не о чем. Вы на какой квартире остановились?

      — У Рубашкина.

      — А Рубашкины в каком доме живут, вам невдомек?.. Раньше там над дверями вывеска висела, и ее сняли, чтобы глаза не мозолила. Это детские ясли считаются. Жена Рубашкина — заведующая, зарплату получает. Ясли-то который год закрыты. Вот сейчас Зыбун попрекал — жену прикрываю. Ее и прикрывать нечего. Детей куча, круглые сутки дома, при наших капиталах няньку не наймешь. Всем носы вытереть — и то время нужно. Если б ясли...

      — Зыбун что смотрит?

      — Он смотрит, как бы мы Рубашкина не oбеспокоили.

      — Чем же он этому Рубашкину так обязан?

      — Мало ли чем... Рука руку моет.

      — Тогда вы что глядите?

      — Кто мы?

      — Хотя бы ты, коммунист — десять лет стажа.

      — Чтоб мне слово поперек сказать, надо расчет прежде попросить да новое пристанище искать с детьми, с женой... с хворой старухой матерью. Иначе съедят, костей не оставят.

      Никита Чугун говорил неохотно, устало, с легкой досадой. Отсветы огня из печи дрожали на его каменных скулах.

      Павлищев замолчал. Водонапорная башня, скотные дворы, приземистые, толстостенные, как крепости, свинарники, столбы электролинии вдоль улицы, маленький седоголовый человек с бойким голосом: «Вот этими руками, золотце, из пепла поднял...» Предупреждение, которое слышал в районе: «тяжелый характер», и это, что рассказал сейчас механик с кормокухни. Все вместе никак не вязалось, одно не прикладывалось к другому...

      Молчание Павлищева испугало Чугуна. Он начал поглядывать с угрюмой робостью.

      — Я, конечно, со своей вышки на все гляжу. А Данила Митрофаныч по-своему, видать, судит. Ему виднее, — невнятно стал оправдываться Чугун.

      Павлищев не успел выйти за пределы животноводческого городка, как столкнулся с Рубашкиным. Тот разговаривал с невзрачной на вид, по-старушечьи повязанной платочком женщиной. Заметив парторга, Рубашкин замахал рукой.

      — Борис Александрович! Не знакомы?.. Товарищ Дружкова! — Он подтащил смущенную женщину к Павлищеву. — Наша гордость, Герой Социалистического Труда! Единственный в районе!.. Вчера только из области, опытом делилась на животноводческих курсах.

      Дружкова с застенчивой улыбкой, прикрывая рот концом платка, протянула руку.

      — Знакомитесь с хозяйством? Как впечатление? Производство! — Рубашкин с разрумянившимся до свекольного цвета лицом весело болтал, добродушно придерживая за рукав Павлищева. — Все его заслуги! Данилы Митрофаныча!

      Дружкова, вздохнув, произнесла:

      — Светлая головушка! Кругом ему благодарны.

      — Я слышал, с народом крутоват, несправедлив подчас, — осторожно вставил Павлищев. Рубашкин безмятежно отмахнулся:

      — Крутоват? И слава богу, что не кисельная душа! Без его крутости разве бы такое построили? А насчет справедливости, так на каждый чих не наздравствуешься. Правду я говорю или нет, Дарья Панкратьевна?

      Дружкова снова прикрыла концом платка рот.

      — Одно слово — светлая головушка. По себе считать: вот почет и уважение от всех получаю, а кто я была бы без Данилы Митрофаныча?

     

     Приземистая, затянутая в кожаное пальто фигура Павлищева стала привычной и на фермах, и на кормокухне, и в мастерских.

      Зыбун был всегда занят своими делами, редко встречался с парторгом, но время от времени интересовался, расспрашивал Рубашкина:

      — Ну как там новенький живет? Что делает? Уж очень тих. В тихом-то болоте, сказывают, черти водятся.

      — Что ему шуметь, Данила Митрофаныч? — удивлялся Рубашкин. — В нашем деле он младенец. Вчера Агния Пряткина кормит своих свиней, разбрасывает по корытам месиво — так он битый час с ней стоял, расспрашивал: «Что даете? Какая норма? Сколько стоит прокорм матки на день?..»

      — Слухи, должно быть, разные обо мне собирает? У их брата такое называется контролировать.

      — Не примечал. Наверное, жаловались. Да ему не до жалоб, одна забота — в нашей науке разобраться.

      Зыбун недоверчиво пожевал губами.

      Однажды он наткнулся на Павлищева в бухгалтерии. Тот сидел за столом и с упрямством человека, вникающего в малопонятное дело, листал какую-то захватанную бухгалтерскую книгу.

      Старший бухгалтер Гаврила Белый, мужчина сумрачный, недоверчивый, не выносивший, чтоб в его дела совались посторонние, уставившись поверх очков в лоб парторгу, объяснял снисходительно:

      — Что верно, то верно, прокорм свиньи дома обходится дешевле. Там хозяин и крапивки запарит, и щавелю нарубит... Это добро бесплатное. У нас же за каждый кусочек корма вынь да положь копеечку.

      Зыбун позвал:

      — Борис Александорвич, зайди ко мне, золотце.

      — Вникаешь? — спросил он, впустив парторга в кабинет, и, не дожидаясь ответа, быстро перебил себя: — О делах мы с тобой, родная душа, еще наговоримся. Давай-ка о тебе самом пораскинем мозгами.

      — Обо мне?

      — Иль не надо? Ты женат? И дети, должно быть, есть? Где их устроил?

      — Пока в городе, у родни, живут.

      — Сюда надо перетаскивать.

      — Обживусь — перетащу.

      — Ты видел наши новые дома? Правда, таких еще не на всех хватает. Тебе поможем обзавестись. Дом хороший, корову дадим, свои машины в совхозе — «газик», «Победа». Не убогие, прибедняться нечего.

      Зыбун сидел на диване, цепко охватив руками колени, вытянув тощую шею, острый кадычок то беспокойно выглядывал, то утопал за воротником косоворотки.

      — Спасибо. Как-нибудь со временем устроимся, — заговорил Павлищев. — Но все же хотелось бы о деле спросить.

      — Спрашивай, коль не терпится.

      — Скажи, Данила Митрофанович, почему килограмм товарной свинины у нас так дорого стоит?

      — Мало ли причин!.. Да тебе, радость моя, Гаврила, кажется, объяснил.

      — Объяснил. Только, мне думается, причины другие.

      — Что ж, открой мне глаза. Растолкуй, коль не понимаю.

      — У нас в совхозе на одну свиноматку работает пять человек.

      — Ой ли? Плохо ты приглядывался! По четыре, по пять свиноматок на одну свинарку прикреплено.

      — Верно, свинарок не хватает. Зато сколько людей занимается непроизводительным трудом! Экспедиторов по закупу кормов девять или десять человек. Одного достаточно, остальных бы на поля послать, чтоб они не на государственные деньги, а своим трудом корма добывали, картошку садили да хлеб сеяли.

      Острый кадык Зыбуна сердито выпрыгнул из воротника.

      — Учи — послушаю... Карась кошку учил: не так, мол, мышей ловишь... Дешево такая наука стоит.

      — Одни в совхозе из сил выбиваются, ворочают, другие бездельничают. Этим бездельникам разными путями выкраиваются ставки.

      — Это кто же бездельничает?

      — Пример? Пожалуйста! Детские-то ясли закрыты!

      — Помещение временно занято. Специалист, не имею права оставить без жилплощади.

      — Кривишь душой, Данила Митрофанович. Рубашкин въехал в этот дом с условием, что жена его будет заведующей детскими яслями. Ясли не работают, оклад она получает. Тебе ведь это известно!

      Зыбун, поигрывая желваками, с усмешкой качал головой.

     

     После этого разговора ничего не изменилось. Только Рубашкины стали относиться к своему квартиранту холодно, в его присутствии молчали, жена Рубашкина сердито стучала ухватами, сам Рубашкин прятал глаза, хотя внешне держался вежливо.

      С чемоданом в руках Павлищев шел по вечерним улицам поселка. На свету, падавшем из окон, путался мелкий, как паутинка, дождь.

      Весь поселок делился на две части: в одной стояли новые, красивые, один к одному, дома, в другой — мазанки, крытые толем, бревенчатые избы, полуземлянки с двускатной крышей, по-местному шалаши. Все это покосившееся, осевшее, поставленное кому как вздумается.

      Никита Чугун жил в одном из этих домишек. Когда Павлищев вошел, вся семья Чугуна сидела за столом и ужинала. Девять голов повернулись к нежданному гостю.

      — Извини, Никита, — сказал Павлищев, ставя у; порога чемодан, — кроме тебя, подходящих знакомых нет, помоги на ночь устроиться.

      Чугун, не удивляясь, пододвинулся, освободил на лавке, рядом с собой, место, приказал жене:

      — Тарелку достань да полотенце чистое. Садись, товарищ Павлищев, гостем будешь.

      Хозяева ни за что не соглашались положить гостя на пол, а другого места, кроме хозяйской кровати, не было.

      — Тогда лучше к Петру Еремину провожу, — предложил Никита. — Хоть и невелики у него палаты, но живет сам да жена.

      — Еремин? Это не член ли бюро нашего?

      — Он. Выбрали по совету Зыбуна: простой, мол, шофер, от низов. Думали приручить парня.

      — Не получилось?

      — Зыбун решил гараж для легковых автомашин у себя во дворе поставить. Плохо ли — две машины, и обе, считай, свои. Парень возьми да и выступи... Что там говорить, сами узнаете. Наш директор по пословице живет: «Не нужны нам праведники, а нужны угодники». Станешь угодником — и дом свой заимеешь, не такую халупу...

      — Пошли! — Павлищев рывком поднял чемодан. На новой квартире для гостя разостлали постель. Но Чугун не ушел, а Павлищев и хозяин не легли спать, сидели около лампы, разговаривали.

      Петр Еремин — рослый, с крутыми плечами, насмешливым широким лицом, маслянисто-черные кудри падают на беспокойные глаза. Он нападал на Чугуна:

      — Кто виноват во всем? Такие, как ты, Никита! Головой крутишь, не нравится? У нас партийная организация не маленькая. Тех, кто Зыбуну со всеми потрохами отдался, не больше десятка. Большинство — вроде тебя, Никита, бубнят, недовольны, но так, чтоб дальше своей двери не слышно было.

      — Ты что себя со мной сравниваешь? — с обидой возражал Чугун. — Ты вольная птица. В случае нужды ты-то жену под локоток, да и был таков. Ты везде устроишься. А у меня вон какое гнездо!

      — Вот-вот, этим-то и силен Зыбун! Поодиночке хватает. Тут уж вертись не вертись, приходится признать — рука у него крепкая. Не поддержат Никиты Чугуны, и тебя, товарищ Павлищев, сомнет. Ты на Никиту не смотри, что косая сажень в плечах. Сейчас поддакивает, а до настоящего дела дойдет — в рукавичку сожмется.

      Павлищев задумчиво лепил из хлебного мякиша толстоногого зверька. В нем еще жило сомнение. Как-никак, в районе к Зыбуну относятся с уважением — тяжелый характер, но опытный хозяин. Вспомнилась и Дружкова, застенчивая, чуточку робеющая. Павлищев решил спросить о ней:

      — Вот Дружкова — заслуженный человек... Она другого мнения о Зыбуне.

      — Дружкова? — переспросил Еремин. — Она человек без затей, сказать прямо — честная. Зыбуна хвалит от чистого сердца. Не то что Рубашкин;

      — Значит, Дружкова права по-своему?

      — И мышь права, что в квашню попала... Для Зыбуна нужен был человек со славой. Какой же совхоз, где нету ни одного Героя! Дружкова — простая свинарка, не лучше и не хуже других. А ему что важно — тиха, покладиста, не крикунья. На собраниях всегда сидит в стороне, а ежели заставят выступить, по бумажке читает... А кому она эту бумажку показывает? Зыбуну. Он ее поправит, все, что ему угодно, впишет.

      — И это помогло ей стать Героем?

      — Выходит, что так. Зыбун ей все условия создал, прикрепил лучших свиноматок, рационы для ее поросят особые выписывали, о чем бы ни заикнулась — все как на тарелочке... Человек она старательный, работящий, вытянула на Героя. Тут, конечно, ей полный почет и уважение. Сразу же дом поставили на казенный счет, премии, пособия, живи — сыр в масле катайся. Ей ли плохо отзываться о Зыбуне! Он для нее добрее отца родного. И самому Зыбуну выгодно: намекнет — Дружкова за него грудью встанет! А она-то Герой, золотая звездочка... Тонкий расчет... И во всем так. Взять новые жилые дома. Хороши, слов нет: печи кафелем выложены, полы крашеные, уборные, водопровод. Приедут из областной газеты — есть что показать. А кто в них живет? Те, кто Зыбуну милы.

     

     На заседании партбюро обсуждался обычный вопрос — «О ходе выполнения плана четвертого квартала по приросту молодняка».

      Докладывал Рубашкин, близоруко уткнувшись в разложенные бумаги, сыпал цифрами. Зыбун сидел, положив нога на ногу, бесстрастно слушал. Все хорошо, к концу года план будет выполнен, не о чем беспокоиться. Тысячу раз обсуждались такие вопросы и ни у кого не вызывали ни сомнений, ни волнений, ни тревог.

      Заговорил Павлищев. Вынул записную книжку, наморщил лоб, стал старательно подбирать слово к слову:

      — План выполним. Хорошо. Но какой ценой? Павлищев стал перечислять, как дорого обходится совхозу каждый поросенок, каждый литр молока. Почти все корма покупаются у государства. Раздуты штаты. Есть такие, что только числятся на работе да получают оклады. Семейственность... Директор окружен приятелями. Они на каждом шагу расточают ему похвалы, за это он пристраивает их на теплые, часто бесполезные для совхоза, местечки, строит приятелям дома-коттеджи, а много рабочих не имеют хорошего жилья.

      Зыбун выслушал, не моргнув глазом, только на бесстрастном лице резче пролегли морщины да плотнее сжались тонкие губы.

      Рубашкин от шеи до корней волос налился кровью, с возмущенной растерянностью мигал глазами.

      Дружкова, прижав ко рту конец платка, с ужасом переводила взгляд с директора на Павлищева. Ее простоватое лицо, сутуловатая фигура выражали недоумение: «Да что это? Да разве можно?»

      И только Петр Еремин, сидевший в своем шоферском полушубке, смахнув руками со лба кудри, сказал сердито и упрямо: «Верно! Под каждым словом подпишусь! Предлагаю: вынести этот вопрос на партийное собрание!» Рубашкин всем телом повернулся к Еремину:

      — Вот она, благодарность! Кто тебя на ноги поставил? Кто тебя выдвинул?.. О людях не заботится директор?.. Ложь! О тебе-то, Еремин, не беспокоился? А Дарья Панкратьевна? Смотрите, какую орлицу вырастил! По всей области слава идет!

      «Орлица» судорожно смяла в горсть конец платка, дрожащим голосом выдавила:

      — Батюшки! Что творится? Ума не приложу... Павлищев повернулся к Зыбуну:

      — Что сам скажешь?

      Поглядывая с холодным прищуром, Зыбун произнес негромко:

      — Одно могу сказать: на поганого червяка ты клюнул. Клевету поддерживаешь.

      Через несколько дней Павлищева вызвали в райком на совещание. До города восемнадцать километров, но обе легковые машины стоят под замком во дворе Зыбуна, даже на лошадей наложен запрет — нельзя трогать без разрешения директора. Пришлось бы месить грязь пешком, если б не подвернулся попутный грузовик из соседнего колхоза.

      В райкоме хотел рассказать, как выглядит вблизи «тяжелый характер» директора. Но Оказывается, в райком уже звонили из треста, возмущались: «Кто этот Павлищев? Что он подсовывает Зыбуну палки в колеса? Непроверенный человек, без году неделя в совхозе».

      Через несколько дней новая неожиданность. Как и другим работникам, совхоз отпускал Павлищеву со склада продукты — молоко, мясо, овощи. Однажды жена Еремина пришла с пустой кошелкой и коротко объяснила:

      — Не выписано.

      Петр Еремин, ухмыляясь, покачал головой:

      — Чуешь зыбуновскую ласку? То ли еще будет! Но мелочам травить начнет, по крохе да по капельке жизнь станет портить.

      При встречах Зыбун насмешливо щурился, спрашивал с добродушной веселостью:

      — Как живем-можем, родная душа?

      Никита Чугун всегда жил тихо, был покладист и незаметен; работал, ни в чем — боже упаси! — не перечил, как мог, приноравливался к директорским порядкам. А тут вокруг заговорили о том, как столкнулся на бюро парторг с директором. Обсуждали по-всякому. Одни уверяли: «Заломает Зыбун новенького». Другие возражали: «Как обернется да как откликнется? Стаей-то и воробьи ворону забивают...» С нетерпением ждали партийного собрания. Никита больше молчал, прислушивался. С Павлищевым старался не встречаться, увидев издалека, сворачивал — боялся откровенных разговоров.

      Как-то Зыбун вызвал Никиту к себе.

      В кабинете директора, сложив лодочкой ладони на коленях, сидела Дружкова. Зыбун, как всегда, скользнул деловитым взглядом по застывшему у порога Чугуну.

      — Поедешь в лес. Дров надо привезти для нее, — кивнул директор на Дружкову и, верно сам заметив свою резкость, добавил: — Заслуженный человек, надо, милый, заботиться. Сама она по своей скромности ничего не попросит. Надо быть посмелее в жизни, Дарья Панкратьевна.

      Дружкова сидела потупившись.

      Не впервые получал Чугун такие поручения, всегда они казались обидными. Обижало, что у директора свои любимчики, что на них надо работать, что нельзя возразить. Молчал, сносил обиду.

      Сейчас Зыбун с озабоченным видом перебирал на столе какие-то бумажки, морщил лоб и лишь нетерпеливо косился: что тут медлить, когда все сказано?

      Дружкова, опустив голову, уперлась застывшим взглядом в свои руки. Чугун понял: прячет глаза — стыдно бабе и за себя и за своего благодетеля.

      Представил Никита на минуту и самого себя. Стоит здоровила у дверей, в руках шапку мнет, склонил голову — покорен, только что не говорит: «Делай что хочешь. Хошь — бей, хошь — милуй, на все готов». Стыд! И вдруг словно ожгло. А за углы прятаться от Павлищева не стыд? А молчать, ждать, притаившись, как повернется, не стыд?

      — Ну что врос деревом? — поднял голову Зыбун. — Иди запрягай лошадь да поезжай.

      — Нет, Данила Митрофаныч, не осуди, не поеду. Зыбун по-коршуньи впился взглядом.

      — А тебе, Дарья, — повернулся Никита к Дружковой, — нечего тишком-то стыд прятать. На чужих горбах, видать, нелегко тоже кататься. Сына могла бы в лес послать, лоботрясом он у тебя растет. Из-под заслуг-то помаленьку барство выползает.

      — Ты что, золотце? — шагнул из-за стола Зыбун. — Павлищевский душок заговорил?

      — То-то и оно, Данила Митрофаныч, не во мне одном говорит. Весь совхоз как на дрожжах бродит.

      Сцепив на коленях руки, отвернув к окну одеревеневшее лицо, Дружкова произнесла чужим, бесцветным голосом:

      — Данила Митрофаныч, и верно, сына пошлю... Ничего мне не надо...

      — Помолчи, Дарья! А ты, Никита, ой, смотри! Не люблю такие речи.

      — И то вижу — нам с тобой по любви не договориться...

      Прежде чем повернуться и выйти, Чугун взглянул в лицо директору — вместе с изумлением и ненавистью в глазах Зыбуна он заметил страх.

      Чугун ушел. Разговор в кабинете директора продолжался.

      Вышагивая своей твердой походочкой от стены к стене, Зыбун говорил:

      — Я сам член партии, сам перед партией могу ответить, а тут повесили мне этого на шею, мутит людей, своим делом не занимается... ни одной лекции не организовал!

      — Так ты же, Данила Митрофаныч, машин для лекторов не отпускал? — с неожиданной досадой возразила Дружкова. — Пешком-то к нам идти какой лектор согласится.

      — А как по-твоему — он мне тычки, а я ему помогай, по спинке поглаживай?.. Да не о том разговор, — дернул плечом Зыбун. — Письмо надо писать в райком. Ты подпишешь, Рубашкин, мало ли найдется коммунистов...

      Зыбун вдруг осекся, с удивлением взглянул на Дружкову — та сморкалась в конец платка.

      — Это что за слезы?

      — Не буду я подписывать. Серчай не серчай, Митрофаныч, а не могу больше. Заботишься ты обо мне, только заботка-то твоя тяжела. Письмо?.. Да как совесть-то тебя не мучит? Иль не страшит, что люди потом о тебе плохо заговорят?.. Да и говорят уж, чего там скрывать...

      — Тю-ю, дура баба... — осекшимся голосом произнес Зыбун, растерянно и устало опустился на стул.

      Дарья Дружкова, Никита Чугун — все как-то иначе повернулось. Кто-кто, а он, Данила Зыбун, заслужил право жить без оглядки перед всякими Никитами Чугунами. Да, но Дарья тоже отворачивается... Не понять.

     

     Каждый вечер на дом к Еремину стали заглядывать гости. Усаживались в сторонке, сначала говорили о погоде, о том, что долго нет снега, что вдруг да ударят морозы, потом осторожно начинали трогать наболевшее. Широка у Зыбуна семейка, не те порядочки. Напоказ работаем, а дело страдает. Могли бы государству больше давать...

      Петр Еремин при этих разговорах обычно ругался:

      — На дураках воду возят, сами из Зыбуна божка сделали!

      Толковали о том, что с приездом Павлищева начинало входить в их жизнь: агитаторы на фермах, производственные совещания, партийные группы на участках.

      В один из таких вечеров в дверь раздался решительный стук. Гости удивленно поднялись с мест — через порог перешагнул сам Зыбун, шапка набекрень, вид по-стариковски молодцеватый.

      — Эге! — с веселой наигранностью произнес он. — Мир честной компании!

      Прошел от порога, не раздеваясь, присел к уголку стола.

      Гости торопливо стали прощаться.

      — Каждый вечер у тебя так? — кивнул на дверь Зыбун.

      — Каждый, — ответил Павлищев,

      — Косточки мне перебираете?

      — Приходится и это.

      — Тэк-тэк... — Зыбун постучал костяшками пальцев и покосился в сторону Еремина. Тот, бросая настороженные взгляды, пришивал стельку к валенку, с силой вытягивал дратву. — Наедине мне, милый друг, побеседовать охота пришла, — обратился Зыбун к Павлищеву. — Может, ко мне на чаек заглянешь?»

      — Я от людей не прячусь. Выкладывай.

      — Тэк-тэк... Добро. Пусть слушают. Неладно мы с тобой живем...

      — Не мы, ты неладно живешь.

      — Может быть, все может быть. Вот и давай договоримся, чтоб все ладно да складно было. Не так ли?

      — Не со мной надо договариваться.

      — Ас кем же?

      — С народом. Не я — они на тебя в обиде.

      — Тэк-тэк... Им ли на меня обижаться! Кто заработки хорошие людям дает? Я! Кто на своих плечах этот совхоз...

      — Вот что! — опустил на стол руку Павлищев. — Старые песенки оставим. Все, что было прежде, нынче диким жирком заросло. Вотчину из совхоза устроил! Почувствовал, что не простят тебе такие вещи? Зачем пришел? Каяться? Оправдываться? Здесь не место. На партийном собрании покаешься.

      Зыбун промолчал, потом вкрадчиво обронил:

      — А ты знаешь, на чьей стороне в районе и в области будут?

      — И там разберутся. Пока одно о тебе знают: «тяжелый характер». А что за этим скрывается? Поймут! И сам ты чувствуешь это.

      Зыбун сидел так же, как и в начале разговора, — локоть на столе. Возле локтя шапка, седые волосы торчат косицами на голове. Лицо продолжало еще хранить в своих мелких морщинках ядовито-вкрадчивое выражение. Но что-то сломалось во всей его фигуре, плечи неприметно опустились, исчезла наигранная молодцеватость. Он молчал, глаза бегали, и непослушный взгляд никак не мог попасть на лицо Павлищева.

      Петр Еремин, молча слушавший, отбросил в сторону валенок, весело и зло сказал:

      — Проняло? Давно бы пора понять. Не люди тебе служат, — ты им! Без людей ты — крыша без дома, сапог без ноги, нуль без палочки!.

     

      На сельские темы : очерки / сост. К. Буковский. – М., 1961. – С. 321-338.

К списку произведений