|
К списку произведений
К списку произведений
Владимир Фёдорович Тендряков
День на Родине
На всю жизнь запомнилось серое летнее утро, растрепанные облака над темными низкими крышами, влажная свежесть в воздухе от только что прошедшего дождя. Отец шагает рядом с повозкой, жадно глядит на крыши, лицо у него какое-то выглаженное. - Гляди! - Тронул мое плечо. - Гляди - твоя родина! Я постоянно слышал, что на земле есть место, которое называется Моя Родина. Помнить ее я не мог - меня увезли оттуда в пеленках. О ней рассказывали вместе со сказками перед сном, в конце концов деревня Макаровская сама превратилась в сказку - нечто смутное и прекрасное. И вот: - Гляди - твоя родина! Вот она, не сказка - наяву. Увы, крыши, березы над крышами мы проехали десятки точно таких деревень. Не может быть, чтоб сказочная Макаровская была так буднично скучна Но у отца блестят глаза и голос срывается - не зря, чем-то должна отличаться родина от неродины. И меня осенила догадка: «Родина значит все родное, все свое!» Я спросил, показывая на крыши: - Эти все дома наши? - Нет, наш только один... Странно, один дом мы считали своим и в маленьком городишке, где до сих пор жили. Так чем же родина отличается от неродины? Я смотрел на крыши небольшой деревеньки и недоумевал. Тогда мне было пять лет, и моя встреча с деревней Макаровской длилась всего месяц – отец приезжал в отпуск погостить. Но за этот месяц произошло несколько событий, врезавшихся в память на всю жизнь. Здесь я впервые научился плавать «по-собачьи», здесь набрал первую кружку земляники, поймал с моста на удочку первого пескаря. Этот пескарь потряс меня - он был крупным, крепко засел на крючке, и я, помню, с воплем восторга и ужаса кинулся к дому: «Ма-м-а!» Тогда мне было пять лет, сейчас сорок - жизнь прошла в стороне от родной деревни. Но когда в семейных разговорах упоминали Макаровскую, я вспоминал пескаря. Когда на фронте, где-нибудь в Волжских степях, меня спрашивали: «Откуда родом, не земляк ли?» Я отвечал: «Вологодский» - и вспоминал пескаря. Сейчас время от времени присылают мне книги, изданные в Праге или Варшаве, Риме или Париже, почти всегда на суперобложке напечатана коротенькая биографическая справка, я вглядываюсь и кроме своей фамилии разбираю еще знакомые слова в незнакомой фразе: «Маkагоvzkaja геgione di Vologda». И опять вспоминаю первого пескаря... Тогда мне было пять лет, сейчас сорок. Меня часто спрашивали:
Близ Вологды. Двести десять километров самолетом да еще шестьдесят на машине, не так уж «близ». Прежде по этой дороге ходили с извозом и сложили поговорку: «Кабы не шелотские горы да не вакоминские воры, то и Вологда видна...» Легендарные вакоминские воры, грабившие обозы, давно исчезли, а шелотские горы остались. «Газик» берет их с разгону. Село Шелота, на горе - Макаровская, украшенная белой, горделивой церковью. Вот она – все эти годы она жила своей жизнью, я - своей, наши пути не перекрещивались. Не перекрещиваются пока и сейчас. Пока - мимо нее. Должен отвезти мать в деревню Игнашиха. Родины у нас разные: у нее - Игнашиха, у меня - Макаровская. Ее тянет на свою. Мимо Макаровской, завтра утром из Игнашихи приду пешком. Высокий берег реки, белая церковь... Нет, не могу узнать, нет, не знакома, как-никак прошло тридцать пять лет - срок не малый. Утро. Шагаю нарядный и торжественный, озираюсь кругом. Работает пилорама, мне уже сообщили - их три в колхозе. Добротный скотный двор. На домах свежим тесом сияют крыши. Озираюсь и радуюсь... Мне приходилось бывать в деревнях, где избы слепо уставились заколоченными окнами, оскалились сгнившими стропилами, стены скотных дворов пьяно накренились - подперты бревнами. Здесь этого нет, и поля, мимо которых я прошел, не вызывают уныния своим запущенным видом - хороша рожь, хотя лето и засушливое. Шагаю по селу: - Как свернуть на Макаровскую? - Да у сельпо и на гору - туточки. Возле сельпо, на завалинке - трое: старичок с трогательной тощей шеей и подбородком, обросшим содой шерсткой, плотный парень в добротном костюме, в шляпе, с золотым зубом и какой-то неприметно короткий мужичок. - На Макаровскую так идти? - спрашиваю на всякий случай. У старичка из просторного ворота рубахи растет шея, становится тоньше и длиннее, в глазах смятение.
И я немею на минуту - вот она родина, встретился! - Как?.. Как ты меня узнал? - По корпусу. - Как - по корпусу? - Вся оснастка Федора. Гляжу и дивлюсь - он идет! Мы ведь с твоим отцом сызмала дружки. Вместе в Ярославль ходили детишками в подпаски наниматься... - Это какого Федора Васильевича? - оживляется парень в шляпе. - Да из Макаровской-то, неуж не знаешь? - Какого же... Не помню что-то. - Ну, да родня-то Анне! - А-а, Федьки Котича сынок! Все ясно, общее удовлетворение. Моего деда, моего отца, моих дядей больше знали не по фамилии, по уличной кличке - Котичи. Есть возле деревни и Котичева горка. Разумеется, здесь и я - Котич, не откажешься. С Григорием Дмитричем Пашовым мы шагаем к деревне. Старик уже не тянет в гору, задыхается Он мне рассказывает, как ходил с моим отцом под Ярославль - ни много, ни мало за четыреста километров, пешком, от деревни к деревне, с ночевками на полу за две копейки... Странникам было - одному десять лет, другому одиннадцать. В наши дни даже нельзя представить, чтобы дети самостоятельно могли решиться на такое. А они пасли скот, кормили себя и подрабатывали для дома - мой отец, как старший, получал 33 рубля за лето, Григорий Дмитрич - 30. Субординация. Из-под Ярославля отец с серьезностью самостоятельного мужика писал моему деду: «Ну вот, у вас нынче одним хлебогадом меньше...» Дед, кажется, вознегодовал за неудачное выражение, про него говорят - «был крутенек характером». - Нет, я тебя не отпущу, зайдем ко мне. - К родне подо, Григорий Дмитрич. Анна-то, поди, уже прослышала. - Нет уж, зайдем! У меня пиво осталось с фестиваля. - С какого фестиваля? - Да троица-то была. Ныне фестивалем зовут. Что ж делать, упираться нельзя. Пиво, оставшееся с «фестиваля» было полынной горечи, но в изобилии - мерилось трехлитровым чайником. Григорий Дмитрич и я вышли с тяжело налитыми животами и с такой дружеской симпатией друг к другу, что почувствовали - не расстанемся весь день. Изба, под крышей которой сорок лет назад свершилось событие - для кого как, а для меня лично исключительно важное - родился я. Отсюда начал шествование по белу свету, здесь начало. Изба, похожая на другие избы, не больше и не меньше, не краше и не дряхлее - тесовая крыша, потемневшие от времени углы, подслеповатые оконца. Семейные легенды гласили, что мое рождение было связано с местной сенсацией - мой отец наотрез отказался меня крестить! За пятьдесят верст шли старухи, чтобы поглядеть на первого некрещеного младенца. Им меня демонстрировали. Ножки, ручки, задик в натуральном виде, глядите, рабы божии, - нет ни копыт, ни когтей, ни хвоста. Старухи ахали: - Ребеночек-то, как у всех хрещеных. Ну чисто, как у всех! Ой, все одно на погибель родился, все одно долго не проживет! И еще, говорят, в эти дни в село Шелота привезли - тоже напоказ - первый детекторный радиоприемник, который с грехом пополам ловил Москву. Слушали и опять не верили: - И человечьим голосом поет, и петухом кричит… Из Москвы-ы? Не омманешь. Поди, мастера жульничать - сами нутром в животе выпевают, на Москву валят. Не-ет, не омманешь! А через полтора месяца в эту избу ввалился померзший, заснеженный мой отец, упал на лавку, заплакал - умер Ленин. Котичей по деревне стали звать комиссарами. Моего дядю Андрея убили в сельсовете - милиционер разрядил в него реквизированный наган. Как утверждают - милиционер был сыном кулака. Мне показывали и дом, где это произошло. Деревня раскололась на похоронах Андрея - одни стояли у могилы и плакали, другие ходили с гармонями и пели песни. Кажется, у могилы стояла только жалкая кучка родных и знакомых, среди них и Григорий Дмитрич. Пробитую пулей и заштопанную бабушкой войлочную мужицкую шляпу Андрея я помню - в тот памятный приезд торжественно водружал себе на голову. Крыльцо в избу казалось тогда высоким, теперь - низкое. Почему-то еще вспомнилось, как потерял мячик, черный, «арабский», я им очень гордился. Поперек дверей стоит коромысло - значит хозяев нет. Мы сняли коромысло и вошли. В красном углу, в соседстве с божницей, - обычные деревенские фотографии в общей рамке. На каждой - мой родственник с тем каменно-серьезным выражением в фигуре, которая красноречиво заявляет, что увековечить себя для потомства - дело не шуточное, легкомыслие тут неуместно. Средь других здесь и я - мне два года, бабушка держит мою руку в своих теплых старушечьих ладонях. - А вот и Анна бежит, - кивнул на окно Григорий Дмитрич. Я обнялся со своей теткой. В стороне сочувственно ахали и охали заполнившие избу старухи. - Ну, вылитый, весь в Федора_Васильевича! - А Федор-то парнем - ох, и веселой был! - Я ведь тебя, голубчик, Владимир Федорович, на руках носила. - Как не носить, все носили. Еще в Игнашихе первая женщина, подошедшая ко мне, произнесла эти слова: «Носила на руках». У нее влажно блестели глаза, и я, растроганный, хотел ее обнять. Здесь, оказывается, все пожилые женщины носили меня на руках, все пожилые мужчины знали меня «вот эдаконьким». А я, кажется, не так уж и крепко был с яза со своей родиной. Ворвалась еще одна бабушка, раскрасневшаяся, расстроенная: - Голубь, Владимир Федорович, я ж тебя няньчила, золотко!.. С твоей мамкой - с малых лет... Ну, вылитый в мать, прямо вылитый! Эти слова произносить опасно - кругом отцовские знакомые, отцовская родня. С ходу набрасываются - короткая и шумная схватка не в пользу материнской стороны. Анна мечется по избе. На столе появляется опять объемистый чайник с традиционным деревенским пивом, водка, не выпитая в «фестиваль», свежий лук с грядок. Подходят мужчины, здороваются за руку, показывают над полом - «вот эдаконьким!» Гости приглашаются за стол. Пиво и застольные разговоры. Воскрешаются давние события, подымаются из праха мои предки, семейные легенды обретают плоть. Жил-был в деревне Макаровской Федот, по фамилии Истомин, по прозвищу Удалой. Невысок, боек, отменный столяр, плотник, а потому дверь в избу его подпиралась колом, пол в сенях всегда разобран. Удалым его прозвали не за успехи в кулачных боях, нет, за неуемную и рискованную для мужика страсть - менял лошадей, за зиму до тридцати пяти раз(!), к пахоте весной оставался без тягла. Но однажды повезло - шутка ли, обманул цыгана. Тот выехал на Федотовой лошади, и она пала за околицей. Цыган вернулся, но - шалишь - «менять не разменять», пришлось повернуть ни с чем. Этот Федот и взял в приемыши из-под села Липки пятилетнего мальчонку Ваську, который принес в Макаровскую нашу фамилию, и стал моим дедом. Он был неплохим пимокатом, человек не без чудачеств - выезжая на базар, любил покупать все, что из меди, не выносил тратить деньги на деревянные вещи - «дерево под боком, у самого руки есть». До конца дней он так и не научился узнавать время по часам, скрывал это: «Гиря-то до полу, пора, баба, обедать...» У него родилось пять сыновей, с ними и с женой обращался строго, круто недолюбливал тещу. Его теща, Овдотья Тарасьевна, редко бывала дома, а ежели бывала, то занималась одним - трепала куделю, вила веревки. «Опять пылищу развела! Я те, убогая!» И скандал каждый раз кончался тем, что Овдотья хватала посох из угла, вешала на плечо суму и уходила... Куда?.. В Киево-Печерскую лавру, чтоб по пути заглянуть в Троице-Сергиеву. Иногда бегала в Соловецкий монастырь. Ну, это уже совсем близко, до Белого моря «рукой подать». Пешком, с посохом, с нищенской сумой на плечах, от села к селу, от окна к окну: «Подайте Христа ради убогой страннице на пропитание...» А однажды свершила подвиг, «угодный богу», - добралась «до Туретчины», вплоть до Старого Афона. На Афонскую гору взойти, разумеется, ей было не дано - туда не допускались не только женщины, но и «животны женска полу». Однако принесла оттуда Овдотья «рыгальное масло». Уместен вопрос, что это? Мне лишь невразумительно ответили: «От всех скорбей и болестей...» Мой отец молодцевал, купил гармонь, но, видать, оказался не мастер извлекать из нее звуки, поносил на животе, надоело, как-то в шутку сунул Овдотье: «Бери, бабка, дарю!» И, поругавшись в очередной раз со своим зятем, моя прабабка вешала на одно плечо суму, на другую гармонь и уходила, хлопнув дверью. По святым местам с гармонью - право, неплохо! Дед Василий Сергеевич умер внезапно, вышел на крыльцо и лег - «сердце заглохло». Его положили на стол, Овдотья села рядом и принялась трепать куделю, приговаривая: «Вот, Васька, скажи теперь, что куделю треплю! Вот скажи, что пылища... Вот тебе, накося!..» Старая богомолка, увы, не обладала христовой кротостью и всепрощением. Она скоро ушла в очередной свой «набег» на святые места и не вернулась. Где тлеют ее кости?.. А это время поднялось новое поколение - пять братьев Павел, Андрей, Федор, Александр, Дмитрий. И приближалась революция... Павел, отвоевав империалистическую, умер своей смертью, как дед Василий, - внезапно, споткнувшись на ходу. Андрей был председателем комбеда, убит в упор. Мой отец Федор в семнадцатом поднимал восстание в крепости Свеаборг, был одним из первых красногвардейцев Петрограда, в восемнадцатом вступил в партию, в Гражданскую был комиссаром полка, лично знал Блюхера. Последнее время он работал районным прокурором, в первые дни Отечественной войны ушел на фронт и погиб командиром отдельного саперного батальона где-то под Клином. Погиб в Отечественную и Александр, муж Анны, хозяин дома, в котором я сейчас сижу. Самый младший - Дмитрий, один из всех братьев, окончил институт, стал главным инженером лесного хозяйства Ленинградской области. В соавторстве с другими он выпустил несколько книг о сохранности лесов, о борьбе с лесными пожарами. Они хранились в нашем доме на почетном месте, и отец время от времени доставал их, показывал мне: «Гляди, Володька, фамилия Тендряковых появилась в печати!» И я робел от уважения. Дмитрий войну провел в эвакуации, в конце войны вернулся в освобожденный Ленинград, стал во главе лесного хозяйства, поехал в командировку куда-то в Карельские леса и там… пустил себе пулю в лоб. Человек острого, въедливого ума, неустроенной личной жизни, наделенный решительностью и духовной силой - порой не обузданной, - он в то же время был не чужд интеллегентского рефлексирования. Его поступок потряс меня уже потому, что случился как раз в тот год, когда я готовился поступить в институт, начать новую самостоятельную жизнь. И все-таки я даже в мыслях никогда не обременял себя упреками в его адрес. Пять братьев погибли, а их мать все еще была жива - Ульяна Егоровна, моя бабушка. От нее я слышал первые русские сказки и первые легенды о деревне Макаровской. И вот в этой избе, на стене средь других - наша фотография, я и бабушка. Мне два года, ей пятьдесят девять лет. Она умерла в тяжелом для деревни сорок шестом неурожайном году. Мы вышли из дому, и я новыми глазами оглядел все вокруг: обступали обдутые ветрами избы, за изгородями по шестам вился хмель, за крышами белела стенами церковь. Деревня Макаровская - место в глухом углу большой России, где проходила беспокойная жизнь моих предков. Мы не спеша направились к Котичевой горке. Мой дед выжег на ней лес, вспорол ее темя сохой, и за это она приняла его уличное имя. Память о землеробе Ваське Тендрякове, Котиче по прозвищу, будет жить еще долго. Сколько таких памятников разбросано в любом уголке нашей страны: Оськин луг, деревня Гришине, Кузькин волок - все прочный след каких-то Осек, Гришек, Кузек. Прошли по мосту. Мост новый, но стоит на том месте, где я поймал пескаря. Мелкий камешник золотится сквозь воду. А Котичева горка поросла высоким лесом - стеной сосны. Из-за горки вырывается грузовая машина, хвост пыли тонет в лесу. Машина еще не успела притормозить, как открывается дверка кабины, высовывается шляпа из соломки, спрыгивает человек. Он молод, румян, плотен, шагает враскачку, выпуклой грудью вперед, тянет руку: - Кремлев, председатель колхоза. Хватит о прошлом, этот человек олицетворяет настоящее моей родины. Мы идем с ним бок о бок по пыльной дороге, перерезающей поля. С нами не отставая ни на шаг, Григорий Дмитрич, у которого с лица не сходит размягченная торжественность. О чем можно говорить, когда идешь мимо полей? Конечно об урожае. Ржи уже не страшна засуха, а яровые чуть прихватило, вот-вот начнут желтеть. Эх, кабы дождь сейчас, хороший дождь, зарядивший дня на два! Вспаханное поле все в валунах - не столько земли, сколько камня, даже трудно представить, как здесь смог пройти плуг. Раньше мужик сошкой ковырял между камней, мирился, даже приговаривал: «Где камень, там и хлеб». Теперь беда техника ломается, быстро изнашивается, многие сотни тысяч рублей стоят эти камни. А как их убрать? Валуны каждый по пуду, по два пуда, есть такие - не сдвинешь с места. Руками? Нужно выгнать на поля армии, и то не справятся. Говорят, существуют камнеуборщики, но их нет в районе. А луга и выпасы… Все они зарастают кустарником, молодым лесом, уже сейчас трудно обеспечить кормами скот, а поголовье будет расти. Ольховый куст и молодая береза здесь - враги. Кусторез с ольховым кустом еще кой-как справится, а перед березой спасует. Да и что говорить о кусторезе, когда на весь район имеется только один, не развернешься. Мы идем и мечтаем о какой-то фантастической машине, которая могла бы «пожирать» молодой лес
Трава, однако, тоже прихвачена засухой. Эх, кабы дождь, сейчас, немедля! Ударит позже - наделает вреда, начнутся покосы, погниет сено. Эх, кабы дождь! Над нами бездонное синее небо, серебристой каплей в нем - реактивный самолет, тянет за собой дымчатую струну. У какого колхоза нет забот, ежедневных, ежечасных и постоянных, неизменных из года в год! Но дела здесь не так уж плохи - каждый месяц, четырнадцатого числа кассир выкладывает перед колхозником на стол деньги. Не все получают одинаково. Животноводы, механизаторы, строители зарабатывают по сто, сто двадцать рублей, худо-бедно - восемьдесят. Столько получает начинающий инженер в городе. Но инженер не имеет приусадебного участка, своей коровы, свиней, кур, овец - на мясо, молоко, картошку вынь да положь на прилавок из той же зарплаты. Животноводам, механизаторам, строителям жаловаться не приходится, а вот тем, кто работает в поле... У них сорок пять рублей в месяц - потолок. - Павел Павладьевич, - пытаю я Кремлева, - почему такой разрыв? Почему так обижены полеводы? - Объясню,- отвечает председатель. - Положим, мы отхватили у животновода и механизатора, прибавили полевику - уравняли... Если пара рабочих рук, махающая косой-литовкой или вилами, станет работать хуже - слов нет, плохо, но не так, когда начнут лениться руки, которые водят трактор. Тогда сразу колхоз завалится на сторону, тогда покатятся вниз и заработки полевода, и животновода, и механизатора - все гуртом сядем на мель, запоем лазаря. Не думаем снижать заработки механизаторов и животноводов, будем повышать. Но их заработки растут не так сильно, у полеводов, даже на глазок, рост заметней. По сравнению с прошлым годом механизаторы получают на пять процентов больше, а те, кто на полях, - на пятнадцать, на двадцать. Те, кто ниже, растут быстрей, но никогда они не дорастут под потолок, может, только ежели при коммунизме. Всегда тракторист у трактора будет, получать больше того, кто держит в руках вилы. Умрут вилы, всюду будут машины, ну тогда - равенство! Да и тогда еще будем глядеть, кто как... Что ж, я молчу. Ничего нет страшнее, когда стремление к демократии вырождается в уравниловку. Шевелятся на ветру низкорослые яровые. Эх, если б дождь, как бы они поднялись. Но будет дождь или нет, все равно четырнадцатого числа колхозник получит деньги из расчета кто какой приносит доход колхозу. Гарантированно, не помешает даже господь бог со своими капризами. Страшнее бога ретивые плановики со стороны да заготовители. - Но ведь мы теперь тоже зубы имеем, - говорит председатель. Я думал, что он ведет меня к скотным или свинарникам, чтобы показать в натуре свое хозяйство, но Кремлев подводит к своему дому, вежливо открывает дверь: - Прошу, заходите... И на столе появляются снова бутылки, снова - лук с грядок, слава богу, нет пива, одна лишь бутылка «Жигулевского», редкость в этих местах. Я отказываюсь от своей доли в пользу общества. Я осторожничаю - вечером читательская конференция в сельском клубе, мне выступать. Рядом со мной сидит сияющий Григорий Дмитрич, первый из моих знакомых, мой экскурсовод по родине. Великая пунктуальность - она проявилась во всю силу. Сначала мне сообщили, что читательская конференция начинается в шесть вечера. Через некоторое время - в семь тридцать. И уже часы показывают восемь, а мы сидим в деревне Петраковской, беседуем: «Ничего, начнем в девять, народ еще не собрался». В полдевятого не спеша снимаемся из-за стола, двигаемся к селу через поля, ожидающие дождя. Девять. Однако все равно не все собрались. Мы с Кремлевым идем смотреть строительство клуба. Сруб только начали рубить, положено три венца, но планировка уже видна: фойе, комната отдыха, комната-читальня с библиотекой, зал на 250 мест, сцена, крохотная комнатушка для переодевания артистов, место для киномехаников - все есть. Но меня волнует другое: как клуб будет выглядеть? По дороге сюда, в селе Чущевицы, я мельком увидел какое-то нелепое здание. Оно ударило по глазам своим уродством - слепые оконца, стены выкрашены в дикий, ядовито-ржавый цвет, в целом чем-то напоминает новый, с молотка гроб, и невольно возникает тяжелое чувство тоски и уныния. - Что это? - с неприязнью спросил я. Оказывается, сельский клуб. Храм культуры, от которого хочется опрометью бежать, место отдыха и увеселения с привкусом мертвечины! Какой жалкой духовной потребностью нужно обладать, чтобы довольствоваться таким клубом, какое казенное безразличие к народу, к его вкусам нужно иметь, чтобы решиться воздвигнуть подобное сооружение! И какое презрение к культуре! До сих пор из здешних деревень часть молодежи отрывается на сторону, до сих пор парни, уходящие в армию, далеко не всегда стремятся возвратиться обратно. А ведь жизнь в этих местах более или менее выправилась, подчас парень на стороне столько не заработает, как в колхозе. И все-таки уходят. Почему? Да потому, что скучно, серо, кино не каждый день, а от иных сельских клубов за версту несет казенной мертвечиной. Многим покажется не стоящей внимания забота: как будет выглядеть новый клуб, на который колхоз выкладывает немалые деньги? «Эва, не красна изба углами...» Ой нет, простой человек испокон веков заботился не только о жирном пироге, наши предки своим универсальным инструментом, плотницким топором, создавали прекрасные произведения искусства, которыми, как мы, так' и Запад, восхищаемся до сих пор. Деревянные Кижи на Онежском озере и сейчас место паломничества туристов всех стран. Мы стояли на венцах сруба будущего здания культуры, оно приютилось у подножия холма, на неприглядном пустыре, место выбрано из расчета - ближе к сельсовету, ближе к правлению колхоза. А в стороне на горе белела стенами Макаровская церковь. Она водружена на самом высоком и горделивом месте, даже в старости и ветхости остается красива. Своим видом она словно зазывает: «Заворачивай сюда! Ты не можешь пройти мимо меня!» Даже в самом выборе места чувствуется тонкий вкус. Да, церковь зазывала к богу, но как было бы здорово, если бы мы научились так же властно зазывать к культуре! Увы, как правило, даже в голову не придет оглянуться на прошлое, взять, что полезно, - приткнем клуб, где удобнее, поближе к сельсовету, к правлению колхоза, стоит ли огорчаться, если он никак не будет выглядеть. Я сказал Кремлеву: - Что ж, достраивай, если начал, но не спеши оформлять внутри. Нужно, чтоб люди переступали порог и попадали в другой мир, особый, чтоб чувствовали - здесь праздник. На свой доморощенный вкус рассчитывать нечего. - М-да, - с сомнением протянул Кремлев. - Как это сделать? Весь бы выложился. - Не обещаю точно, но попробую уломать какого-нибудь знакомого художника или архитектора. Вы ему устроите место для жилья, будете кормить, заботиться о нем, он пусть купается, загорает, пишет свои этюды с шелотских пейзажей и дает вам советы. Слушайтесь, как пророка, доверяйтесь, как отцу родному. - На руках носить будем. Если б кто согласился. Давать советы... И тут я задумался. Перед таким художником - народовольцем от культуры - задача встанет не столь уж простая, как это может показаться на первый взгляд. Давать советы - ответственность. Как-то в Воронежской области, в одном колхозе-миллионере я увидел новый клуб. На его строительство не пожалели денег, автору проекта, наверное, дали задание: «Выдай особое, удиви!» И он выдал. Был ли этот архитектор выходцем в Средней Азии или просто переживал временное увлечение зодчеством Самарканда и Бухары, но так или иначе он создал нечто восточно-игривое - стрельчатые арочки на воздушных подпорках, с украшениями, смутно напоминающими арабскую вязь. Правда, люстры внутри были уж вычурно-ширпотребовские, с округлыми матовыми колпаками. Где-нибудь под южным небом, средь буйной южной зелени, из которой свисают гроздья винограда, такое здание было бы уместно. Но среди среднерусских изб, тощих березок, знаменовавших разбитый сквер, под пасмурным небом оно выглядело нелепо. Колхозникам их клуб напоминал один из павильонов в областном городе, поэтому они звали его «Пиво-воды», а люстры под потолком... Нет уж, извините, слишком непристойно, чтоб их сравнение употреблять в печати. Уважительного отношения к храму культуры не получилось! Стоит ли напротив Сямжи, на другом берегу реки дом, выстроенный до революции каким-то местным купчиком под старорусский терем с петухами, с перекрещенными ружьями и саблями по фасаду? Я жил в нем в детстве. Мне он по глупой молодости очень нравился, особенно ружья и сабли. Мужики же, наезжавшие со стороны, глазели и посмеивались: - Ишь, под петуха нож изготовлен, а ружья-то зачем? Сусальная кондовость - самый дурной стиль, потому что подделка, фальшь, ложь. Не так-то просто завоевать художнику доверие народа. Если он оторвется от того, что привычно человеку, живущему в деревне, наверняка нависнет угроза быть не понятым, а значит, и отвергнутым. С другой стороны, опасно и подделываться под вкус деревни, потому что он, этот вкус, не развит, потому что за ним не стоит высокая культура. Развивать вкус, удивить новым - задача художника. Удивить новым... В этом, наверное, и заключена сила искусства, его воздействия. Над свежим анекдотом потому все смеются, что он несет что-то неожиданное. Повторенный второй раз, этот анекдот, пусть даже смешной сам по себе, не вызовет ничего, кроме скуки, - не нов, с «бородой». Элементы нового для художественного произведения обязательны, но если это произведение от начала до конца будет новым, неведомым - оно останется не понятым. Рядом с новым должны присутствовать элементы привычного, старого, которое поможет воспринять произведение целиком. Железо нужно для организма, но нельзя питаться гвоздями, необходим особый способ усвоения железа. Новаторство - то, что следует освоить, традиция же помогает усвоению, она - нужный фермент при переваривании произведения искусства. Найти верное соотношение между новым и привычным, между новаторством и традицией - это, наверное, и называется талантом. Все эти мысли покажутся слишком известными, даже тривиальными, они, должно быть, посещают каждого, кто задумывался о месте художника в жизни, о его связи с народом. Но знаменательно, что такие мысли пришли не на каком-либо творческом обсуждении в Доме литераторов, а здесь, в селе Шелота. Жизнь Шелоты, оказывается, заставляет задумываться над проблемами искусства. Маркс как-то говорил о великом значении свободного времени для человека. Чем больше свободного времени, тем легче открыть свои возможности, усовершенствовать себя как творческую личность. Но свободное время, если оно направлено не на достижение какой-то культуры, каких-то знаний, а на выпивку, на дебош, просто на ничегонеделанье, будет растлевать, а не совершенствовать. Об этом еще очень мало думают, потому что «не дошли руки», потому что все силы и помыслы уходят на борьбу с экономическими проблемами. А люди-то продолжают бежать от деревенской скуки, не предостерегающий ли это признак? Клуб - организующее начало, он должен направлять свободное время каждого, чтоб это время приносило пользу, а не вред. Мне показалось, что председатель колхоза Павел Павладьевич Кремлев в глубине души почувствовал это, ждет, чтоб кто-то из знающих людей помог ему. На руках будем носить... Архитектор или художник, желающий испробовать свои силы, ты здесь будешь желанным гостем! Ждут твоего совета! Клуб строится! Село затягивали поздние летние сумерки. Нам наконец сообщили: «Пора, все в сборе». Мы направились к новому клубу. Перед крыльцом - рядами мотоциклы. Одни уже почетно старые, испытавшие на себе крутизну шелотских горок, другие - новые, не заезженные, сияющие свежим лаком. Село затягивали сумерки. Последняя встреча с земляками, заполнившими до отказа тесный зал. Все в сборе. Председатель сельсовета «толкает» вступительное слово, где умудряется совмещать не очень-то совместимые вещи: случайный приезд писателя и производственные показатели колхоза на текущий момент. Этой встречей и кончается мой день на родине, первый день после тридцатипятилетней разлуки. ...Я в Вологде, сижу в номере гостиницы, сумрачно за окном. Закрываю глаза и вижу: на высокой горе, под горячим солнцем стоит деревня Макаровская - для меня начало всех начал. Там нет заколоченных окон, там колхозники ежемесячно получают деньги на трудодень, покупают мотоциклы, варят пиво, праздник троицы зовут «фестивалем». Под горячим солнцем, на горе, опоясанная речкой, ждущая дождя... А за окном моросит дождь, лужи на асфальте. Быть может, сейчас дождь и над деревней Макаровская?.. Я еще вернусь туда...!
|
|||