К списку произведений


Важно! Материалы, размещенные на этом сайте допускается использовать только для прочтения и только с сайта, без права копирования(сохранения) и распространения. Полная версия соглашения.



К списку произведений

Владимир Фёдорович Тендряков


Метаморфозы собственности


Не обманывайтесь: худые сообщества

развращают добрые нравы.


Апостол Павел. Первое послание к Коринфянам. 15, 33


1

     Маркс гордо заявил: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его».

     И, казалось бы, коль ты задался целью что-то изменить - покрой ли штанов или мир,- значит, должен себе наперед представлять, как будет выглядеть данный объект в измененном виде. Нельзя вообразить столь придурковатого портного, который бы взялся шить новые штаны, задаваясь лишь целью не повторять старые образцы, и при этом совсем не ведал, какими будущие штаны окажутся.

     Каким станет измененное будущее? Насколько отчетливо представлял себе Маркс мир, заменяющий неприглядный мир капиталистический? Ленин без смущения признается: «Открывать политические формы этого будущего Маркс не брался».

     Но политические формы общества целиком определяются его внутренним устройством: как выглядит аппарат управления, какими силами воздействия на массы он располагает, как он создается - через ступенчатые или всеобщие выборы, а может, возникает самопроизвольно, стихийно? - через какие каналы он получает нужную для управления информацию, каким образом осуществляет контроль, и т. д., и т. п. Политические формы - это в первую очередь организационно-управленческие формы.

     Признаваться: они-де нам неизвестны - значит расписываться в своем полном неведении будущего общества.

     Тем не менее Маркс все-таки пытался вообразить себе в общих чертах заветное коммунистическое будущее. Привожу наиболее известное его высказывание:

     «В высшей фазе коммунистического общества, после того, как исчезнет порабощающее человека подчинение разделению труда, а вместе с тем и противоположность умственного и физического труда; когда труд перестанет быть только средством для жизни и станет сам первой жизненной потребностью; когда вместе с всесторонним развитием индивидуумов вырастут и производительные силы, и все источники коллективного богатства польются полным потоком - лишь тогда... общество сможет написать на своем знамени: каждый по способностям, каждому по потребностям!»

     Легче всего отмахнуться от этих голо-декларативных заявлений - исчезнет, перестанет, разовьются, вырастут, польются полным потоком... Ну а что, если в них все-таки вдуматься - возможно ли в принципе то, о чем Маркс так громогласно вещает?

     Начнем с первого: «...Исчезнет порабощающее человека подчинение разделению труда...» Это утверждение, отдельно взятое, выглядит весьма туманно, понять его нам поможет хотя бы такое место из «Манифеста»: «Вследствие возрастающего применения машин и разделения труда труд пролетариев утратил всякий самостоятельный характер, а вместе с тем и всякую привлекательность для рабочего. Рабочий становится простым придатком машины, от него требуются только самые простые, самые однообразные, легче всего усваиваемые приемы».

     Как же избежать этого?

     «Вместо разделения труда, которое неизбежно порождается в обмене меновыми стоимостями,- предлагает Маркс,- здесь имела бы место организация труда...»

     Организация труда?! Но разве она при капитализме не имела места? Да нет, организация труда появилась много раньше.

     Человек - общественное животное, его деятельность всегда была коллективной. Коллективные же действия требуют согласованности. Облавы первобытных охотников на диких зверей уже толкали к разумной организации, которая выражалась главным образом в том, что вся охота как бы разбивалась на более простые действия, выполнять которые поручалось разным членам общины. И уже тут мы сталкиваемся не с чем иным, как с примитивным разделением труда - одни подымают и гонят зверя, другие перекрывают «слабые» места, третьи ждут в засаде с оружием в руках.

     Чем труд коллективней по своему характеру, тем он больше нуждается в организации. И эта организация не исключает, не подменяет разделение труда, а, напротив, порождает его.

     При капитализме происходит небывалый в истории скачок в коллективизации труда; до сей поры человечество не знало столь крупных, столь сложных по своей внутренней взаимосвязи, столь многочисленных по числу работающих предприятий. И нет никаких оснований считать, что и в будущем труд станет менее коллективным, скорее всего, человечество будет иметь куда более масштабные, более сложные предприятия, а потому возрастет роль организации труда, вместе с нею возрастет необходимость разделять целое на составные части, общий труд на отдельные операции. Разделение труда исчезнет только со способностью человека общественно трудиться.

     А предлагать вместо разделения труда организацию труда столь же нелепо, как менять целый пятак на его оборотную сторону.

     После этого даже такое, казалось бы, бесспорное заявление Маркса - «а вместе с тем (исчезнет.- В. Т.) противоположность умственного и физического труда» - выглядит сомнительным. Противоположность-то, да, исчезнет, но не «вместе с тем», а скорей наоборот - благодаря тому, то есть разделению труда, неразрывно связанному с применением машин, когда трудоемкие процессы разбиваются на простейшие действия, не требующие больших физических усилий.

     Трудно возразить Марксу, что «труд перестанет быть только средством для жизни и станет сам первой жизненной потребностью». Трудно, как и на любое благостное упование. Можно лишь добавить, что если подобное и случится, то непременно при разделении труда, которое Маркс считает «порабощающим».

     А вот столь же голословное утверждение - «вместе с всесторонним развитием индивидуумов вырастут и производительные силы» - кажется уже не просто благостным, но и чрезвычайно сомнительным. На жизнь общества, в том числе и на рост его производительных сил, больше влияют не всесторонне развитые индивидуумы, а те, чье развитие сильно гипертрофировано в какую-то одну определенную сторону - они преимущественно физики или химики, конструкторы каких-то машин или проницательные экономисты, специалисты в чем-то одном, а никак не во всем. Спору быть не может, общество должно прививать человеку общую, разностороннюю культуру, но в то же время целенаправленно развивать в нем какую-то одну природную способность, препятствовать разбросанности.

     И наконец, мы подходим к знаменитой надписи на знамени коммунизма: «Каждый по способностям, каждому по потребностям!»

     «Каждый по способностям...» Беспристрастно вглядываясь, можно увидеть, что эту часть заветного лозунга имеет право начертать на своем знамени и современный капитализм - проявляй себя, свои способности, запрета прямого нет! Есть неисчислимые препятствия, какие всегда ставит жизнь на пути любого человека, утверждающего себя в обществе. Есть общественная косность, которая всегда была и всегда будет. Какой бы высокой культуры ни достигли массы, все равно уровень их восприятия и мышления останется массовым, то есть для данного момента развития - заурядным. И тот, кто вырывается из общей заурядности, дальше видит, глубже думает, не сразу получит признание, станет непременно вызывать недоверие, настороженность, а порой и враждебность как инакомыслящий. В золотой век Афин, подаривший миру изумительное искусство и глубокую философию, Сократ был приговорен к смерти, а Фидий брошен в тюрьму. Препятствия к проявлению способностей неизбежны, совершенно устранить их вряд ли когда будет возможно. Но если общество предоставляет право любому получить посильное образование, уничтожает сословные и национальные преграды, не зажимает инициативность и предприимчивость, уже можно считать - проводит в жизнь принцип «каждый по способностям». А это сейчас существует не в одной, а во многих капиталистических странах.

     Если «каждый по способностям» - не такое уж несбыточное явление, то «каждому по потребностям» - неосуществимая фантастика. Тут предполагается невероятное - потребности любого и каждого могут быть полностью удовлетворены. Представим на минуту, что такое случилось. Вам всего достаточно, вы ничего больше не желаете, нет ничего, в чем испытывали бы необходимость,- нечего достигать, не к чему стремиться, бесцельное существование, бездействующие силы, неиспользованный ум, собственно, деградация. Только неудовлетворенные потребности могут вернуть вас к деятельности, к жизни.

     Но, возразят мне, марксизм потребности понимает не столь всеобъемлюще, а лишь в плане материального обеспечения - пусть люди не думают о хлебе насущном, о крыше над головой, об одежде, этого вполне достаточно, чтоб исчезла зависть, злоба, осуществилось вожделенное равенство, умер антагонизм. Если бы... Вглядимся в историю: желание избавиться от нищеты пролило там крови ничуть не меньше, чем стремление к престижности, к славе или отстаивание по-своему понятой истины и справедливости. Сытостью не замажешь противоречий жизни, и потребности людей беспредельны,- достигнув одного, они не перестанут желать большего. Неутоленность старухи из пушкинской «Сказки о рыбаке и рыбке», начавшей с разбитого корыта, а кончившей - «хочу быть владычицей морскою»,- характерная черта всего рода человеческого. Маркс столь очевидного, ставшего давно нарицательным, понять не пожелал, обещал несбыточное - «каждому по потребностям».

     Чувствую, напрашивается пренебрежительный упрек: так многословно, с такими усилиями опровергать то, во что теперь уже не верят присяжные апологеты светлого коммунистического завтра. Зачем?

     Но разве дело только в неверности приведенной цитаты, в декларативной ошибочности высокого авторитета? Тут всплывает трагедия нашей неистовой эпохи - бессмысленность великого социального движения, охватившего всю планету. «Хочу то, не знай что», и за это «не знай что» с ожесточенным вдохновением звали к сокрушительной борьбе: «Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

     Обильные реки крови пролила эта борьба… Борьба продолжается, кровь льется... За «не знай что».

    

2

    

    Однако у марксистов тут есть веское возражение: не нами эта борьба выдумана, не нами раздута, она существовала на протяжении всей обозримой истории, с того - незапамятного момента, когда появился на земле первый раб и первый господин.

     Более того. Эта классовая борьба, считает марксизм, двигала вперед историю. Именно через нее и происходило развитие человечества.

     Развитие через борьбу, через антагонизм, через враждебность? Каким образом? Откуда возникло такое убеждение?

     В 1812 году, когда Наполеон шел к своему поражению в России, в заштатном тогда Нюрнберге совершается очередная победа человеческого разума - двумя частями выходит первый том «Науки логики» Гегеля. И в нем уже в общих чертах определено то, что мы теперь называем законом единства и борьбы противоположностей.

     Гегель считает, что в природе нет предмета, в котором нельзя было бы найти противоречия, противоречие же есть корень всякого движения и жизненности. «Почка,- говорит он,- исчезает, когда распускается цветок, и можно было бы сказать, что она опровергается цветком... Эти формы не только различаются между собой, но вытесняют друг друга как несовместимые. Однако их текучая природа делает их в то же время моментами органического единства, в котором они не только противоречат друг другу, но один так же необходим, как и другой; и только эта одинаковая необходимость и составляет жизнь целого».

     Силы отталкивания и притяжения существуют в атомных ядрах, противоречивые силы держат в стабильном состоянии и взрывают звезды. Куда бы мы ни обратили взор - всюду противоречия. Именно они определяют сущность вещей, через них происходят изменения, осуществляется развитие.

     Бурно развивающееся человечество не может быть исключением в природе, и если даже не очень внимательно присмотреться к любому обществу, то сразу же бросится в глаза общее для всех противоречие - между господствующими и угнетенными классами.

     Маркс признается, что не ему принадлежит заслуга открытия классовой борьбы, но, похоже, никто до него не считал эту борьбу именно тем основным противоречием, которое определяет сущность человечества, приводит к изменениям, толкает на развитие.

     «История всех доныне существующих обществ двигалась в классовых противоположностях, которые в различные эпохи складывались различно». А посему: классовая борьба - движущая сила истории.

     Похоже, что это категорическое определение впервые высказал Энгельс: «...В борьбе этих трех больших классов (аристократии, буржуазии, пролетариата.- В. Т.) . и в столкновениях их интересов заключается движущая сила (разрядка моя.- В. Т.) всей новейшей истории...»

     Но в то же время Маркс и Энгельс утверждали, что «вся история есть не что иное, как образование человека человеческим трудом».

     Человеческий труд - чем он, собственно, характерен? Навряд ли только одною борьбой.

     В Олоргейсайли (юго-западная Кения) археологи обнаружили следы древнейшей охоты на павианов. Среди костей этих животных лежало более тонны каменных орудий и круглых камней различной величины. Было установлено, что камни перенесены за тридцать с лишним километров - право, совершен нелегкий труд. Явно, тут происходила не просто совместная стихийная деятельность, а заранее согласованное и относительно высоко организованное сотрудничество. И это около полумиллиона лет тому назад! Людьми, еще не относящимися к виду Homo sapiens.

     Человеческий труд в первую очередь характеризуется сообщностью, совместными усилиями. С древнейших времен до наших дней в основе людской жизнедеятельности лежит сотрудничество в различных формах и взаимоотношениях. Если б люди действовали поодиночке, не согласуясь между собой, не сливаясь в трудовые коллективы, они наверняка не стали бы теми, что есть сейчас. Скорей всего, их история так бы никогда и не началась.

     «Вся история есть не что иное, как образование человека человеческим трудом», характерной чертой которого является сотрудничество. Но тем не менее движущей силой истории признается нечто, разрушающее сотрудничество, - межчеловеческая классовая борьба! Не странно ли? Тут какая-то неувязка...

     Обычно под сотрудничеством понимается совместный труд, совершаемый исключительно на добровольных началах. Но добровольность - понятие чрезвычайно условное. Труд всегда вызывался необходимостью, редко когда он доставляет наслаждение, чаще всего при выполнении работы присутствует элемент самопринуждения - надо сделать, надо потратить время и силы. А в коллективном труде самопринуждением дело не ограничивается, проявляется и принуждение. Вполне можно предположить, что среди далеких олоргейсайльских охотников, совершавших нелегкую операцию по перетаскиванию камней за тридцать километров, находились и больные, и слабосильные, и просто апатично-ленивые люди, которые вынуждены были действовать не столько по своей доброй воле, сколько под давлением более энергичных сородичей.

     В том, что сильный и предприимчивый член патриархального общества заставил обрабатывать свою землю слабейшего, привыкли видеть только акт грубого насилия. Но совсем забывают, что без такого насилия человечество остановилось бы в своем развитии.

     Подневольный раб как производитель материальных ценностей сам по себе, пожалуй, был ниже свободного труженика - не на себя работал, по принуждению, из-под палки. Однако из таких рабов, сконцентрированных в одном месте под единым началом, создавался более могучий, а значит, и более производительный хозяйственный механизм, чем патриархальная семья. Его усилиями можно освоить уже обширные земельные площади, провести оросительные каналы, создать совершенные транспортные средства: скажем, не утлые лодки, а сравнительно большие корабли, способные совершать дальние плаванья,- тем самым раздвинуть рамки существующего мира, одни народы сблизить с другими, расширить торговлю и культурный обмен.

     Рабовладельческое хозяйство не только позволяло концентрировать силы на достижении целей, о каких и мечтать не могли патриархальные труженики, но оно ставило досель неведомо сложные задачи по организации труда, по техническому оснащению, по учету и планированию, а значит, стимулировало интеллектуальное развитие.

     Именно ведение расширившегося и усложнившегося рабовладельческого хозяйства толкнуло людей к письменности, к математике, приучило мыслить абстрактными категориями. Раб, на которого взвалили весь тяжкий физический труд, труд изматывающий, доводивший до животного состояния, сам того не желая, предоставил господину и его приближенным свободное время для занятий умственным трудом.

     Наивное заблуждение, что господин, палкой заставлявший работать раба, стал пребывать в праздности, превратился в тунеядца, остался в стороне от трудового процесса. Нет, господин участвовал в труде ничуть не менее активно, чем раб, только он взял на себя более сложные функции - организации, корректирования, контроля, сиречь управления. Без действий господина рабовладельческое хозяйство - неуправляемое, хаотическое - неминуемо бы развалилось, в лучшем случае вновь бы превратилось в мелкие, непроизводительные патриархальные хозяйства. Господин и раб - две неотъемлемые части одного целого, особая форма сотрудничества.

     И то, что это сотрудничество возникло на насилии, а отнюдь не на добровольных началах, не может быть поводом для отрицания его.

     Когда люди от охоты и собирательства перешли к земледелию, когда это оседлое земледелие вынудило досель общую землю делить на свою, мне принадлежащую, и чужую, тогда более сложный процесс труда, требовавший изобретения более совершенных орудий, более глубокого прогнозирования своего будущего (не съешь весь полученный урожай, оставь на семена, чтобы быть сытым на следующий год), резко повысил сознание, духовно обогатил и усложнил людей, а вместе с тем и дифференцировал их на более развитых и менее развитых. Как только все это произошло, неизбежно должно было случиться - одни поработили других. Неизбежно! Другой, более благородной формы сотрудничества - не на насилии - просто не могло возникнуть.

     Впрочем, вряд ли это вызовет у кого-либо возражения. Естественную закономерность и прогрессивный характер рабства признает и марксизм, но последнее достоинство приписывает влиянию антагонизма. «Без антагонизма нет прогресса,- заявляет Маркс.- Таков закон, которому цивилизация подчинялась до наших дней».

     Но разве антагонизм давал возможность трудиться? Разве с помощью борьбы добывался хлеб и строились здания? Нет, это совершалось через объединение господина и раба - да, неравноправное! - через сотрудничество - да, держащееся на прямом и грубом подчинении!- через насильственный союз!

     А вот как только такое сотрудничество установилось, как только грозная палка господина вознеслась над головой подневольного раба, то сразу же возникает нечто противоположное сотрудничеству. Раб уже не может не испытывать ненависти к господину-насильнику, господин не в состоянии отказаться от насильничанья. Сотрудничество порождает антагонизм! Трудовая деятельность человека начинает представлять собой своеобразное единство противоположностей, которое по закону Гегеля наблюдается всюду в текучей природе.

     Раб и господин сотрудничают, создавая материальные ценности, поддерживающие их существование. Раб и господин при этом «ведут непрерывную, то скрытую, то явную борьбу». Марксизм видит только борьбу, но сотрудничества, как оно ни очевидно, замечать не хочет.

     По сути дела, марксизм берет лишь одну сторону всеохватного противоречия в обществе. Явно тут ввело в заблуждение то, что эта сторона сама по себе уж слишком наглядно противоречива - антагонизм же, борьба! - зачем еще искать другое противоречие, вот он, тот «корень всякого движения и жизненности» рода людского.

     В природе же «нет предмета, в котором нельзя было бы найти противоречия». И всегда локальное противоречие становится составной частью противоречия более общего. Каждый атом - совмещение противоположных сил, но атомы складываются в молекулы, которые, в свою очередь, тоже противоречивы. Простые предметы постоянно органически сливаются в сложные, из одних противоречий возникают противоречия более высокого уровня...

     Бросающаяся в глаза противоречивость классовой борьбы помешала разглядеть скрытое основное, определяющее человеческое развитие противоречие между классовым сотрудничеством и классовой борьбой.

    

3

    

    Но какой же дурак станет утверждать, скажут мне, что человечество-де добывает себе хлеб насущный междоусобной борьбой. Просто наличие сотрудничества настолько явно, что упоминать о нем специально нужды нет, это подразумевается само собою.

     Можно лишь говорить о несовершенстве существующего сотрудничества, о необходимости заменить его более совершенными формами, а для этого надо старые формы разрушить. Тут уже ничем другим нельзя воспользоваться, как только классовой борьбой. Она, борьба, и вызвана-то к жизни массовым решительным неприятием старого, а следовательно, несет в себе идеи нового сотрудничества, где уже хлеб наш насущный будет добываться без угнетения человека человеком. Именно так и представляет общественное развитие классический марксизм, выделяя из общего противоречия наиболее действенную, мобильную сторону, толкающую к изменениям,- классовую борьбу, движущую силу, своего рода пружину развития.

     А правомерно ли выделять при единстве противоположностей некую активную сторону в противовес другой - пассивной? Можно ли, скажем, в атомном ядре указать, что одна из сил - отталкивания или притяжения- наиболее активна? Или разве звезда взрывается потому, что победа оказалась на стороне внутреннего давления, оно, мол, в конечном счете активней сжатия? Да нет, чем больше сжимающая сила, тем сильней возрастало давление изнутри, давление зависело от сжатия. Взрыв звезды - результат обеих сил, единый процесс, в котором бессмысленно выделять активную сторону.

     В плане развития классовое сотрудничество нисколько не пассивней классовой борьбы. Оно тоже содержит в себе свои внутренние противоречия, которые толкают общество на изменения. Их тоже с таким же успехом можно назвать движущей силой.

     Чтобы не быть голословным, попробую исторические изменения проследить на том же рабовладельческом обществе. Но заранее оговорюсь: картина, которую собираюсь набросать, будет условно-схематической, в жизни, разумеется, все происходило намного сложнее.

     Рабовладельческое хозяйство оказалось производительнее старых раздробленных патриархальных хозяйств, а значит, получило возможность интенсивнее расти, расширяться.

     В сравнительно малом хозяйстве, при ограниченном числе рабов, господин управлял сам, прибегая к палке и к поощрениям. Но как только хозяйство увеличилось настолько, что господский глаз уже не в состоянии был уследить за всеми рабами, а господская палка - дотянуться до каждого непослушного и ленивого, появляется необходимость в надсмотрщиках. Надсмотрщик сам ничего не производит, но стоит хозяйству во много раз дороже раба, создающего материальные ценности. До поры до времени затраты на надсмотрщиков компенсируются доходами разрастающегося хозяйства. Но в какой-то момент хозяин приходит к огорчительному выводу, что уже не в состоянии уследить сам за всеми своими надсмотрщиками. Надо и над ними ставить более высоких надсмотрщиков, а значит, и более высоко-обеспечиваемых. Новый рост хозяйства принуждает создать новую касту управляющих, чьи обязанности чрезвычайно высоки, следовательно, соответствующе высоким должно быть и их обеспечение.

     Получается, численность управляющего персонала возрастает непропорционально количеству рабов-производителей. Рабы в хозяйстве растут, так сказать, в одном измерении, а управленческий штат сразу в двух - не только вширь, но и вверх, заполняя возникающие иерархические ступеньки. Управление начинает пожирать плоды рабовладельческого производства. Неизбежные новые расходы вновь ложатся на плечи безответного раба...

     Дойдет ли отчаявшийся раб до открытой классовой борьбы или же просто подохнет от дикой эксплуатации, неся хозяину разорение,- так или иначе многовековой насильственный союз господина и раба обречен на развал.

     Героическое восстание Спартака, потрясшее римлян, вызывающее почтительное уважение у нас, да, способствовало возникновению феодализма, но ничуть не больше, чем кризис управления в обширнейших рабовладельческих монополиях Римской империи, который прошел незамеченным для историков. В сложном противоречии сотрудничества и антагонизма сама собой вызрела необходимость предоставить рабу клочок земли, дать ему относительную свободу распоряжаться им. И нельзя считать, что эти эпохально-общественные изменения были исключительно завоеванием рабов. Господа не в меньшей степени способствовали этому.

     Как видите, скрытая и явная классовая борьба играет определенную роль в истории. Но нисколько не большую, чем хозяйственно-экономические противоречия внутри классового сотрудничества. Как то, так и другое - единый процесс развития.

    

    

4

    

    Считая классовую борьбу движущей силой, марксизм призывает к ее обострению, вплоть до общественных катаклизмов в виде революционных взрывов.

«Коммунисты считают презренным делом скрывать свои взгляды и намерения. Они открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путем насильственного ниспровержения всего существующего общественного строя». Ну, а как выглядят сами цели?

     Тот же «Манифест коммунистической партии» заявляет: «...Они (коммунисты.- В. Т.) выдвигают вопрос о собственности, как основной вопрос движения...» «В этом смысле коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности».

    Не одни марксисты считали роль частной собственности зловещей. Чтобы уяснить ее, нам придется обратиться в непроглядно далекое прошлое, так сказать, танцевать от печки. Когда наш обезьяний предок схватил ;своими передними конечностями (их даже нельзя еще было назвать руками) палку, то этим сразу усовершенствовал свои природные возможности. Для того чтобы сделать шаг к человеку, нужно было обзавестись каким-то орудием, заиметь нечто такое, что помогало бы воздействовать на окружение, делало более приспособленным к жизни.

     На первых порах «заиметь» носило эпизодический характер: заостренный сук, каким выкапывался глубоко сидящий съедобный корень, отбрасывался в сторону, как только корень был добыт; приготовленная для охоты дубина забывалась, когда надобность в ней исчезала, для новой охоты подбиралась уже новая дубина.

     Но человек, развиваясь, стремился создать все более эффективные, более совершенные орудия. Каменный топор не так просто сделать, как дубину, надо долго повозиться с неподатливым материалом, чтобы придать нужную форму. Непозволительное расточительство - выбрасывать его после первого же употребления. И топор сохраняется в постоянном владении, применяется по мере надобности. В данном случае орудие приобретает пока еще слабые, едва наметившиеся черты собственности.

     Однако ни топор, ни более сложные - считай, примитивные механизмы - лук и стрелы еще не были настолько сложны, трудоемки, чтобы стать малодоступными. Если не любой и каждый, то подавляющее большинство из тех, кто в них нуждался, могли обзавестись ими. Обладание каменным топором, а в особенности луком и стрелами, резко выделило человека среди других существ, населявших Землю. Но такое обладание не могло заметно выделить хозяина орудий среди своих соплеменников. «Собственник» орудия еще не способен стать насильником.

     Появление земледелия не изменило положения, пока оно осуществлялось деревянной мотыгой. Опять же, каждый мог ею обзавестись, как и клочком земли, которой было кругом достаточно, только не ленись ее обрабатывать. Но вот появляется новое средство производства, превосходящее все существовавшие орудия земледелия и по эффективности, и по трудности приобретения,- вол, запряженный в соху. Любой и каждый этим обзавестись уже не мог. Тому, кто мотыжит землю, и самому-то себя прокормить трудно, а тут выкармливай вола в течение нескольких лет, не рассчитывая при этом получить хоть какую-то пользу. Не у каждого-то хватало сил и настойчивости, не каждому благоприятствовали обстоятельства. Зато те, кому это удавалось, сразу же становились могущественнее остальных. Владелец вола начинал осваивать столько земли, что она не только кормила его с семьей, а давала возможность накопить излишки, достаточные, чтобы содержать раба. Нет, не грозный меч, но и кормящая соха возродила классовое насилие. Имущие постепенно оказались господами положения, подчинили себе неимущих, в мире появились угнетатели и угнетенные.

     Это не могло не сказаться на нравственном поведении людей. Раб, никогда не знавший жалости к себе, знавший только презрение, только жестокость, не испытывал сочувствия и к своему товарищу, при первой возможности сам готов был проявить жестокость. Господин, не терпящий своеволия раба, не считающийся с его человеческим достоинством, не станет терпеть самостоятельности и достоинства в других, тупую покорность воспримет как добродетель и будет униженно пресмыкаться перед сильнейшим. Жестокость нравов охватывает общество, пропитывает насквозь всю жизнь. Труд остается коллективным, а орудия и плоды труда - в частном владении.

     Растлевающее значение частной собственности было замечено давным-давно, делались даже отчаянные попытки освободиться от нее. Вот что, например, пишет Филон Александрийский о еврейской секте ессеев, существовавшей в I-II веках до н. э.:

     «Никто из них не имеет ничего собственного: ни дома, ни раба, ни земельного участка, ни скота, ни других предметов и обстановки богатства. Все внося в общий фонд, они сообща пользуются доходами всех. Живут они вместе, создавая товарищества по типу фиасов и сесситий1, и все время проводят в работе на общую пользу»2.

     Увы, подобные содружества широкого распространения не получили. Почему? Не случайно.

     Трудовая организация, построенная на принципе - все трудятся, все получают поровну, не может быть стабильно производительной.

     Люди самой природой не наделены одинаковой способностью к труду - кто-то неизбежно оказывается выносливей, сноровистей, активней, кто-то слабей, неуклюжей, ленивей по характеру.

     Одни вкладывают больше в общий фонд, другие меньше, а получают поровну. Выходит, ленивый живет за счет работоспособного, пользуется его силой, присваивает его труд. По сути, культивируется паразитизм.

     При равном распределении неизбежно наиболее продуктивный работник начинал снижать свои усилия в работе под уровень бездельника, вызывая тем самым обнищание общины, прекращение ее жизнедеятельности. И даже внушения чисто идейного и религиозного характера могли тут лишь оттянуть печальную развязку, но не спасти. На голых внушениях жизнь держаться не может. Впрочем, противники частной собственности далеко не всегда считали нужным ограничиваться одними внушениями. В благословенном городе Солнца, созданном фантазией Кампанеллы на основах общего владения, распоряжающиеся «имеют власть бить или приказывать бить нерадивых и непослушных». В исключительных случаях применяется и смертная казнь. Любопытна и такая деталь в жизни равноправного государства Кампанеллы: «...Никакой телесный недостаток не принуждает их (жителей.- В. Т.) к праздности... ежели кто-нибудь владеет всего одним каким-либо членом, то он работает с помощью его хотя бы в деревне и служит соглядатаем, донося государству обо всем, что услышит».

     Выходит, вымечтанное равноправное государство прибегает к насильственным методам, и если нуждается в доносчиках и соглядатаях против своих граждан, значит, насилие достаточно велико, доверием не пахнет.

     Марксизм не открыл, а вновь поставил древний вопрос об уничтожении частной собственности. И сделал это с воинственной решительностью в середине просвещенного

     XIX века, в период капитализма, способ производства которого и общественные отношения людей резко отличались от предыдущих формаций.

     В основном все, что нам преподносилось о капитализме, главным образом порочило значительную эпоху. Попробуем взглянуть на эту эпоху еще раз, но уже непредвзято.

    

5

    

    Не исключено, что еще до того, как имущий сделал неимущего своим рабом, наиболее состоятельные семьи патриархальной общины в горячую пору земледельческих работ нанимали себе в помощь работников из числа тех, кто по каким-то причинам был свободен. Как только горячая пора кончалась, хозяева расставались с работником, чем-то компенсировав его труд. Держать работника при себе и дальше было невыгодно - пришлось бы кормить его и в те глухие для земледелия периоды, когда никаких работ не производилось. Возможно, наемный работник появился раньше раба. Появился, но широко не распространился.

     Раб оказался выгоднее наемного работника. Однако этот наемный работник совершенно не исчез, он неприметно существовал при рабстве, продолжал существовать и при феодализме. Для торжества способа по найму должны были появиться высокопроизводительные орудия труда. Появились машины, и способ по найму, многие тысячелетия влачивший скромное существование, наконец-то дождался своего часа, стал господствующим.

     Появились машины - началась новая эпоха в жизни человечества, капиталистическая!

     Рождение нового сопровождается родовыми муками. Энгельс в своей ранней книге «Положение рабочего класса в Англии» показывает воистину мучительные картины возникающего капитализма. Беру наугад одну.

    «По случаю осмотра трупа 45-летней Анны Голуэй господином Картером, следователем из Суррея, 14 ноября 1843 г., в газетах было описано жилище умершей. Она занимала вместе со своим мужем и 19-летним сыном маленькую комнатку... там не было ни кровати, ни постельных принадлежностей, ни какой-либо мебели. Мертвая лежала рядом со своим сыном на куче перьев, которые пристали к ее почти голому телу, ибо не было ни одеяла, ни простыни. Перья так крепко облепили весь труп, что его нельзя было исследовать, пока его не очистили, и тогда врач нашел его крайне истощенным и сплошь искусанным насекомыми. Часть пола в комнате была сорвана, и вся семья пользовалась этим отверстием в качестве отхожего места».

     По мнению Энгельса, жизнь прежнего рабочего-ремесленника была воистину райской по сравнению с существованием нового промышленного рабочего: «Они чувствовали себя хорошо в своей тихой растительной жизни, и, не будь промышленной революции, они никогда не расстались бы с этим образом жизни...», «Промышленная революция довела дело до конца, полностью превратив рабочих в простые машины и лишив их последнего остатка самостоятельной деятельности. Но тем самым она заставила их думать, заставила добиваться положения, достойного человека».

     Насколько грандиозно было промышленное движение, разорившее ремесленников, видно из приводимой Энгельсом таблицы роста населения в городах Англии за тридцать лет (с 1801 г. по 1831 г.):

     В Брадфорде с 29 000 до 77 000;

    В Галифаксе с 63 000 до 110000;

    В Хаддерсфильде с 15 000 до 34000;

    В Лидсе с 53 000 до 123 000.

     Великие тысячи, покинувшие отеческие места, сталкиваются с самым безжалостным к себе отношением, разделяют судьбу Анны 1олуэй.

     Но это еще только капиталистические цветочки, предупреждают Маркс и Энгельс, в будущем следует ждать худшего.

     «...Современный рабочий с прогрессом промышленности не подымается, а все более опускается ниже условий существования своего собственного класса. Рабочий становится паупером, и пауперизм растет еще быстрее, чем население и богатство».

     Если феодал-крепостник был все-таки как-то заинтересован в здравии своего смерда - с потерей его теряется один из кормильцев,- то уж капиталиста нисколько не волнует состояние рабочего: надорвется, умрет - туда ему и дорога, уже не собственность, не трудно нанять другого. И Маркс выдвигает свою знаменитую теорию относительного и абсолютного обнищания рабочего класса.

     Можно ли сомневаться, что чем дальше, тем больше будет применяться машин, что они станут более совершенными, производительность труда сильно возрастет, общество станет неуклонно богатеть. Общество, но не труженик! Те же машины освободят огромное количество рабочих рук, труд рабочих начнет катастрофически дешеветь, уровень их жизни столь же катастрофически падать. Огромное количество рабочих и вовсе окажется ненужным, скатится в ряды пауперов, которым придется существовать на случайные подачки, а скорее всего, просто медленно вымирать. Несомненно, рабочий станет все более нищим относительно богатеющего общества, его положение будет ухудшаться год от году. Относительное и абсолютное обнищание впереди!

     Жуткая картина. В предвиденьи таких событий невольно решишься на самый отчаянный шаг, на насильственный переворот: «Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей!»

     Однако все в той же книге «Положение рабочего класса в Англии» Энгельс вскользь упоминает о весьма знаменательном событии, которое противоречит страшному пророчеству.

     В 1824 году палата общин Англии принимает закон, который «отменил все акты, ранее воспрещавшие объединение рабочих для защиты своих интересов. Рабочие получили право ассоциаций - право, принадлежавшее до тех пор только аристократии и буржуазии... Во всех отраслях труда образовались такие союзы (trades unions), открыто стремившиеся оградить отдельных рабочих от тирании и бездушного отношения буржуазии. Они ставили себе целью: установить заработную плату, вести переговоры с работодателями коллективно, как сила, регулировать заработную плату сообразно с прибылью работодателя, повышать заработную плату при удобном случае и удерживать ее для каждой профессии повсюду на одинаковом уровне».

     И сорока лет не прошло с первого практического применения паровой машины Уатта, ознаменовавшего начало промышленной революции (появление промышленного капитализма, надо думать, произошло еще позднее), еще не прогорел последний костер святой инквизиции (он вспыхнет в 1826 году в Валенсии, торжественно сжигая учителя Кайетано Риполи), а капитализм уже признал за потомками рабов и крепостных право на защиту своих интересов. Событие, небывалое в истории.

     И не случайное.

     А в 1918 году Франц Меринг пишет: «...Широкие слои рабочего класса обеспечили себе на почве капиталистического строя условия существования, стоящие даже выше жизненных условий мелкобуржуазных слоев населения». В новой форме капиталистического сотрудничества уже вместо прямого насилия проступил элемент добровольности - по найму. Хочешь у меня работать - предлагаю тебе условия. Эти условия я не сам выдумал, они продиктованы мне сложившимися обстоятельствами - конъюнктурой рынка, наличием свободной рабочей силы, общественным давлением. А коль я зависим от обстоятельств, то не в моей возможности - даже если я и пожелаю облагодетельствовать тебя. Дам тебе за работу больше, чем следует,- моя продукция вздорожает, окажусь неконкурентоспособным, разорюсь. Если предложу тебе меньше того, что диктуют обстоятельства,- не согласишься ты, останусь без рабочей силы, обреку себя на простои, понесу ущерб. У тебя теперь больше возможности бороться за свои интересы, чем было при феодализме. У меня меньше прав на тебя, чем у прежних господ. Но и это относительно добровольное сотрудничество по найму по-прежнему далеко еще не равноправно. Шутка сказать, у одного - мощнейшие средства для производства материальных благ, у другого - ничего, кроме богом данных рук. Равноправие уже уничтожается самим актом найма - рабочий вынужден признавать чьи-то хозяйские права на себя. В силу своего превосходящего положения наниматель диктует: будешь делать то-то и то-то, получать столько-то, а значит, так-то питаться, так-то одеваться, в таких-то условиях существовать. Выходит, что вся жизнь рабочего поставлена в зависимость от хозяина. Капиталистическое сотрудничество зависимости не уничтожает.

     Общество, живущее сотрудничеством по найму, охраняя свои интересы, вынуждено поддерживать хозяев-нанимателей своими законами, а коль они нарушаются, то и силой. Хозяин-капиталист от лица общества получает господские права над рабочим. Значит, по мнению марксистов, общественное устройство по-прежнему препятствует возникновению взаимопонимания, создает атмосферу враждебности; капитализм по-прежнему держится на частной собственности, именно ее наличие, несмотря на баснословное экономическое благополучие, и сохраняет раздирающий антагонизм. И ничего нельзя придумать иного, как вернуться к старому: необходимо уничтожить частную собственность, сделать ее всеобщей!

     Только – как?..

    

6

    

    Все усилия классического марксизма направлены на - уничтожить, отобрать!.. А как превратить отобранную частную собственность в общественную, всем принадлежащую, обходится стороной. Подразумевается, что она, злосчастная собственность, сама собой станет общей, когда останется без хозяина.

     Сама собой?

     Отберем у хозяина завод, объявим рабочим: он ваш! Никак не исключено, что рабочие охотно поверят в это. Но достаточно ли одной веры, чтоб все и на самом деле стали хозяевами?

     А что, собственно, значит - быть хозяином? В чем выражаются его права, в чем - обязанности?

     Чтобы ответить на этот, казалось бы, столь наивно-простой вопрос, необходимо вспомнить - ради чего приобретается собственность? Ради того, чтобы создать с ее помощью некие материальные ценности? Да, но прежде чем что-то создать, необходимо вложить, раскошелиться на постройку самого завода, на его оборудование, на сырье, и т.д., и т. п. И разумеется, полученные материальные ценности должны превышать вложения, иначе собственность - тот же завод - бесполезна и даже обременительна.

     Собственность должна приносить доход, и в этом, право, нехитрый смысл обладания ею.

     Доход... Поэты не воспевали его в стихах, напротив, прочно сложилось крайне пренебрежительное отношение к этому скучному бухгалтерскому понятию. Доход - нечто меркантильное, утилитарно низменное, связанное с человеческой корыстью, золотой телец, которому поклоняется ненасытный капиталист.

     Но он, доход, уже тем достоин почтительного уважения, что любой труд был бы бессмыслен без него. Какому сумасшедшему землеробу придет в голову надрываться на поле ради того, чтобы получить столько же (или меньше) зерна, сколько он побросал в борозду! Всегда люди стремились обрести что-то сверх вложенных затрат, этим «сверх» жили. Именно доход содержал и содержит человечество, более того, стремление повышать его заставляло людей идти на ухищрения, совершенствовать свои возможности. Доход не только кормил, поддерживал жизнь, но неизменно способствовал и развитию.

    Тот еще не хозяин, кто получает доход, в его получении неизменно участвовали раб, крепостной и рабочий. Но нельзя назвать хозяином и того, кто просто кладет кем-то полученный доход в свой карман, не задумываясь ; использует его на себя. Растрачивать доход и не заботиться хотя бы о том, чтобы возместить из него вложенные затраты, значит, подрывать хозяйство вплоть до полного разорения, быть врагом хозяйских интересов.

     Хозяин тот, кто распоряжается доходом, распределяет его с учетом не только своих личных потребностей, но и потребностей самого хозяйства, обеспечивающих его нормальную деятельность, его дальнейшее развитие.

     Объявить всем рабочим - завод ваш, вы собственники, полноправные хозяева - еще не значит сделать их хозяевами. Необходимо всех допустить к распределению дохода. Всех, вплоть до тех, кто выметает из-под станков мусор.

     Легко сказать, но как это сделать? Мол, все собираются, вникают, обсуждают, совместно распределяют... На предприятии, где работает десяток-другой рабочих, такая коллективная операция в принципе возможна. Почему бы и нет? Каждый, кто имеет собственное мнение, может изложить его всем, будет выслушан, принят во внимание. Из отдельных мнений выбираются наиболее удачные, принимаются, так сказать, на вооружение...

     Но столь мелкие предприятия в наш промышленный век не характерны для общества. Современные производства, как правило,- крупные объединения, вмещающие в себя многие сотни, а то и десятки тысяч тружеников. Как тут проводить совместные распределения дохода? Собираться и обсуждать многотысячными коллективами? Нечего и мечтать, что мнение каждого из этих многих тысяч будет услышано и принято во внимание другими, обязательно подавляющая масса останется в стороне, окажется лишенной хозяйских прав. Лишь наиболее энергичные и напористые единицы станут навязывать свое мнение. Не исключено, что перед лицом неорганизованной массы они станут сплачиваться в корпоративные группы, присваивать себе хозяйские права. И даже если этого не случится, то все равно не избежать несогласованности в столь великом многоголосье, страшного разброда во мнениях. Неслаженно громоздкой и, по сути, малоэффективной предстает здесь операция распределения.

     Предположим, что с помощью каких-то организационных мер ее удастся упорядочить. Предположим! Но сразу же придется столкнуться с другим, еще более пугающим обстоятельством.

     Нельзя распределение дохода свести к простой дележке - мол, кому сколько полагается - отдай и не греши! Распределение дохода в первую очередь - важная хозяйственная задача: от того, как распределяется доход, зависит будущее всего производства. Обратимся к тому же Марксу. В «Критике Готской программы» он решительно выступает против проповедников «неурезанного дохода труда», перечисляя изъятия, какие необходимо сделать из дохода для нужд предприятия.

     «Во-первых: расходы по возмещению потребленных средств производства. (Израсходованное сырье, износ машин, амортизация зданий, и пр., и пр.- все возмещай, чтобы работать и дальше.- В. Т.)

     Во-вторых: добавочную часть для расширения производства.

     В-третьих: резервный или страховой фонд для страхования от несчастных случаев, стихийных бедствий и пр.».

     Не сделай этого, предприятие тут же закончит свое существование, а любые ошибки при распределении непременно отразятся на его продуктивности, а значит, и на заработках рабочих.

     «Эти вычеты из «неурезанного дохода труда»,- пишет Маркс,- экономическая необходимость, и размеры их должны быть определены на основе наличных средств и сил, отчасти на основе теории вероятностей, но никоим образом не поддаются вычислению на основе справедливости».

     Оказывается, не так-то просто произвести распределение. Задача распределения неимоверно осложняется еще и тем, что необходимо предвидеть не только будущее своего предприятия, но и всего, с ним связанного,- состояние сырьевых баз, разбросанных по стране, возможные затруднения с транспортом, потенциальное состояние потребителей и конкурирующих предприятий, внедрение научно-технических достижений, которые могут внести изменения в техническое оснащение, и пр., и пр. Распределение дохода крупного завода непосильно для одного человека, будь он даже семи пядей во лбу. Хозяин-капиталист, как правило, призывает себе на помощь различных специалистов.

     Ну а как разобраться в этой непосильной сложности простому рабочему? Он достаточно хорошо знает лишь свой станок, а «наличие средств и сил» своего завода представляет весьма и весьма смутно, не говоря уже о том, что находится за его пределами. О теории же вероятностей и прочих ученых ухищрениях рабочий зачастую и вовсе не слышал. И если такой рабочий выскажет свое мнение, то оно будет наверняка некомпетентным.

     Невольно возникает крамольный вопрос: следует ли вообще выносить на общее суждение столь жизненно важную и сложную операцию, каковой является распределение дохода? Неизбежно профессиональная разработка, знания и просвещенные мнения специалистов столкнутся с невежеством, причем массовым, игнорировать которое чрезвычайно трудно. Неизбежно ошибочность решений вызовет уродливые эксцессы в развитии предприятия, снизит производительность его. И если это станет нормой жизни, общество окажется под угрозой нищеты, и первыми ее почувствуют простые труженики.

     Как видите, отобрав собственность у частника, нечего рассчитывать, что она, собственность, сама собой превратится в общественную. Труженик просто не подготовлен владеть ею.

    И тем не менее марксизм неистово взывает: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Против господ-собственников! Отнимай у них то, чем владеют! А дальше?.. Молчок? Да нет, не совсем. Среди мер, которые Маркс и Энгельс предлагают в «Манифесте» провести «почти повсеместно» после захвата власти пролетариатом, есть - под номером восемь - такая:

     «Одинаковая обязательность труда для всех, учреждение промышленных армий, в особенности для земледелия».

     На отнятой у частников собственности - «одинаковая обязательность труда для всех», поголовная принудительная мобилизация в промышленные армии. Хочешь не хочешь, а забудь о себе, о какой-либо самостоятельности, изволь подчиняться армейской дисциплине, а следовательно, и армейской субординации, о равенстве и свободе не мечтай! «Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир». Мир, где снова - цепи, еще более тяжелые, воинского образца.

     Государство наивного Кампанеллы с отечески незлобивым битьем провинившихся, с физически неполноценными, зато получающими хорошее содержание соглядатаями-доносчиками, пожалуй, рай сравнительно со всеобщей военной казармой, предложенной Марксом и Энгельсом.

    

7

    

    Для Маркса и Энгельса власть пролетариата была далеким, заветным, неопределившимся будущим, а потому «открывать политические формы этого будущего Маркс не брался» - преждевременно.

    Ленин же попадает в самое время, заветные надежды сбывались. В разгар революции, еще гонимый, но уже верящий, что победа близка, не завтра послезавтра власть будет завоевана, он, Ленин, набрасывает проект грядущего общества, где, разумеется, дает ответ - как поступить с отобранной частной собственностью. Ответ этот поражает завидной простотой и категоричностью: собственность должна быть национализирована, целиком переходит к государству, а «все граждане превращаются здесь в служащих по найму у государства, каковым являются вооруженные рабочие».

     Способ по найму в свое время лег в основу нового общественного сотрудничества, породил капитализм. И тут - нет! - мы нисколько не противоречим самому Марксу.

     «Условием существования капитала, - говорится в «Манифесте».- является наемный труд».

     Маркс специально исследует это в знаменитой работе «Наемный труд и капитал»: «Капитал и наемный труд суть две стороны одного и того же отношения. Одна сторона обусловливает другую, как обусловливают друг друга ростовщик и мот». Там, говорит Маркс, где существует наемный труд, неизбежно должен возникать и капитализм - «они создают друг друга».

     Завершая доклад «Заработная плата, цена и прибыль», прочитанный на двух заседаниях Генерального совета Интернационала, Маркс требует: «На место консервативного лозунга: «Справедливая заработная плата за справедливый рабочий день», они (рабочие.- В. Т.) должны на своем знамени написать революционный девиз: «Уничтожение системы наемного труда».

     Ленин был, как никто, образованным марксистом, уж он-то не мог не знать этих высказываний. Всегда неистово защищавший Маркса, кипуче ненавидевший тех, кто проявлял самые невинные сомнения в его правоте, даже легкий ревизионизм расценивавший как прямое предательство, он, Ленин, вдруг предает Маркса в основном, в том, что определяло отношение Маркса к прошлому, существующему и будущему! Забыв про революционный девиз: «Уничтожение системы наемного труда», Ленин снова предлагает обратиться к этой ниспровергнутой системе, тем самым вернуть старый капиталистический способ производства, старые капиталистические отношения. Совершить тяжелую кровопролитную борьбу, довести страну до полной разрухи, не считаясь ни с чем. добиться победы и утвердить то, против чего столь ожесточенно боролся,- не вопиющая ли бессмыслица? Право, Маркс должен был перевернуться на Хайгетском кладбище.

     Но что бы предложил сам Маркс, окажись он на месте Ленина? А предложить-то надо ни много ни мало - новый, более совершенный способ производства, принципиально отличающийся от капиталистического уже тем, что основывается не на частной собственности.

     На протяжении всей истории только трижды происходила смена способа производства - с патриархального на рабовладельческий, с рабовладельческого на феодальный, с феодального на капиталистический. И вызывались эти эпохальные перемены не простой перестановкой сил, не политическими преобразованиями, а появлением новых средств производства, изменявших характер труда, характер человеческой деятельности, всей жизни, в том числе и человеческих отношений. Ни Маркс, ни кто-либо другой не могли подарить роду людскому новые средства производства, скажем, некие более совершенные, небывало производительные машины, внедрение которых каким-то чудесным образом сделало бы невыгодным наемный труд. К тому же надо помнить, что Маркс был искренне убежден - историческое развитие двигается классовой борьбой, а потому следует жать лишь на эту пружину, совершать не созидательные процессы, а разрушительное насилие. Предложения Маркса могли быть только в плане того, что мы уже знаем из «Манифеста» - обязательный труд для всех, мобилизованных в промышленные армии, труд под принуждением иерархически выстроенного командного состава, требующего неукоснительной дисциплины, наделенного правом наказывать за неисполнительность. Это уже не возврат к сравнительно лояльному капитализму, бери дальше - к откровенно грубым, насильственным отношениям рабовладения и феодализма.

     Многое из предложенного Лениным было незамедлительно отвергнуто жизнью.

     Ленин считал: «Чиновничество и постоянная армия, это - «паразит» на теле буржуазного общества...», а потому их следует уничтожить. Правда, он оговаривался: «Об уничтожении чиновничества сразу, повсюду, до конца не может быть и речи. Это - утопия. Но разбить сразу старую чиновничью машину и тотчас же начать строить новую, позволяющую сводить на нет всякое чиновничество, это не утопия...» Увы, новое чиновничество свести «на нет» не удалось, напротив, оно начало плодиться с небывалой силой.

     Ленин рассчитывал на создание «власти, не разделяемой ни с кем и опирающейся непосредственно на вооруженную силу масс». Не получилось. Нераздельно властвовать над массами с помощью вооруженных же масс - ей-ей, некая тавтология. Власть попросту будет в зависимости от масс, не сможет проявлять свою активность, не станет организующим началом. Это равнозначно безвластию. И потому новая власть поспешно создала постоянные армии, организации полицейского типа, опиралась только на них.

     Ленин надеялся ввести порядки, по которым бы все «правильно соблюдали меру работы и получали поровну». Но спустя несколько месяцев после революции сам Ленин начал энергично воевать против уравниловки в оплате труда.

     Жизнь опрокидывала упования Ленина одно за другим, однако предложение - все граждане превращаются в служащих по найму у государства - привилось сразу по той простой причине, что способ по найму давно уже существовал. Капитализм свергнут! Да здравствует капитализм! Вот уж воистину, баш на баш менять.

     Но собственность-то не принадлежит какому-то одному лицу, ее теперь не назовешь частной, стала государственной - ничья конкретно, всех вообще. Разве это не принципиальное отличие, не происходит ли тут перерождение безобразной капиталистической лягушки в некую Василису Прекрасную, знаменующую собой новое общество? Однако теперь-то мы знаем, что отнятая у частного владельца собственность сама по себе не становится всеобщей.

     Сам способ по найму исключает для труженика всякую возможность чувствовать себя собственником. Если трактор, станок, завод - мой, то явная бессмыслица наниматься мне для работы на них. Меня нанимают - одно это непреложно доказывает наличие чужой мне собственности. Прежде меня нанимал от лица капиталиста его служащий, теперь от лица государства - служащий государственный. Сколько угодно могут втолковывать: государство- это все, в том числе и ты, потому и государственная собственность - твоя, наряду со всеми, всеобщая, всенародное достояние, но жизнь опрокидывает столь наивную логику. Твоя! Ты хозяин! А при найме диктуют - делай то-то, получишь столько-то, гляди из чужих рук, пребывай в зависимости. Изменилось только одно - прежде было множество хозяев, теперь единственный, всенародный. Хрен редьки не слаще.

     Не слаще ли?

     При капитализме рабочий имел хоть какую-то призрачную самостоятельность выбора - у одного хозяина условия не подходили, искал другого, авось будет попокладистей. Теперь и эта некорыстная самостоятельность сильно урезана. Хозяин-то повсюду один, выбирать не из чего.

     Диктаторство разрозненных хозяев-частников было ограничено уже тем, что таких диктаторов много, их интересы часто не совпадают, больше того - противоречат, ведется конкурентная борьба, заставляющая заигрывать с рабочими.

     В капиталистическом прошлом диктаторы-наниматели хоть и весьма влиятельная, пусть даже господствующая часть общества, но часть, не исключающая существования каких-то не зависимых от них социальных групп. И тот факт, что капиталисты-наниматели вынуждены были мириться с профсоюзным движением рабочих, говорит, что их диктаторское господство далеко не всемогуще.

     Но вот государство-хозяин получает диктаторские права, и других, помимо него, диктаторов нет. А так как у него все служащие по найму, все от него зависимы, никто и ничто не сдерживает, то диктаторство государственной власти становится беспредельным, может дозволить себе прямое насилие, не останавливаться перед крайними жестокостями - сажать, ссылать, расстреливать, пытать в застенках. И тут уже не человек человеку волк, нет, все общество в лице государства хищнически безжалостно к каждому своему члену. К каждому! Высокопоставленные служащие по найму так же не застрахованы от диктаторских насилий, как и простые труженики. Вспомним, сколько их в свое время погибло в застенках.

     И пусть любой из высокопоставленных честно вспомнит, как часто ему приходилось трепетать перед наказанием.

     Антагонизм уже не просто раскалывает общество на непримиримые лагеря, как было раньше. Все - служащие по найму, выстроившиеся один над другим, наделенные правом диктаторски приказывать и обязанные повиноваться. Все - служащие, все под властью старшего по чину, который вынужден относиться с подозрительной недоверчивостью - того гляди, не исполнит, подведет! На недоверие трудно отвечать прекраснодушным доверием, диктаторское принуждение не может вызывать добрые чувства и обоюдное взаимопонимание. Общество так устроено, что все противопоставлены друг другу. Антагонизм уже теряет былой классовый характер, он воистину становится всеобщим достоянием, пронизывает служащих граждан сверху донизу.

     И складывается самая благоприятная обстановка для проявления низменных качеств - трусости и жестокости, чванства и подхалимажа, лицемерия и беспринципности. И крайне неблагоприятная для проявления качеств высоких - внимательности и уважения, самостоятельности и сохранения личного достоинства. Не смей держать себя независимо, не смей говорить во всеуслышание, что думаешь, не смей даже быть недовольным! Ты не принадлежишь себе, ты - раб системы!

     Но и это еще не все. Есть одно растлевающее обстоятельство, которое не присуще капитализму старой закваски. Если все - служащие по найму, то никто не в состоянии считать государственную собственность своей - никому не принадлежит, обезличена. В обществе не существует таких людей, которые были бы кровно заинтересованы в эксплуатации тех средств производства, которыми, собственно, и поддерживается жизнь.

     Если при рабовладении закабаленный раб питал отвращение к труду, не был заинтересован в эффективном использовании той же земли, с которой кормится, то господина-то в этой незаинтересованности заподозрить нельзя. Уж он-то старался сделать все возможное и невозможное, чтобы земля давала наибольший урожай. Господин со своей палкой был своего рода катализатором производительности в обществе.

     Крепостничество потому и сменило рабство, что не только сам феодал, но и крепостной крестьянин, бывший раб, обрел какую-то жалкую заинтересованность - лучше сделать, больше получить, из большего легче ублаготворить хозяина, оставить себе лишнюю толику.

     Капиталист-хозяин подхлестывал заинтересованность рабочего рублем, всеми силами стремился поднять производительность .

     Теперь все служащие. Столь кровной заинтересованности в деле, какая была у хозяев, у них быть не может, в лучшем случае можно рассчитывать на их службистскую добросовестность. Впервые в истории общество лишилось тех, кто был катализатором производительности. И вот Россия, извечный поставщик хлеба в другие страны, вынуждена покупать хлеб, и заработанный рубль никогда у нас не покрывается товарами - всегда очереди к прилавкам магазинов, и устрашающий вандализм к государственной собственности - ценная аппаратура валяется под снегом, из десяти выкопанных с поля картофелин только одна попадает на стол потребителя...

     Нельзя не ужасаться вопиющим эксцессам, которые совершались у нас в стране после революции,- насилие во время коллективизации над миллионами крестьянских семей, чудовищные репрессии тридцатых - сороковых - пятидесятых, государственная травля евреев под лозунгом борьбы с безродными космополитами, врачами-убийцами... Но едва ли не страшней всего - растлевающее нашу жизнь обезличивание собственности!

     Сотрудничество служащих по найму у государства на базе обезличенной собственности не только порождает антагонистически безнравственные отношения людей друг к другу, но и безнравственное отношение гражданина к самому себе.

     К каким гримасам привела, однако, война против частной собственности!

    

8

    

    Но пока эта война шла, лилась кровь, выкорчевывалось хозяйское отношение к собственности, в капиталистических странах неприметно перерождалась... Что бы вы думали? Да, да, та самая частная собственность, которую с таким неистовством жаждали уничтожить.

     «Экономическая жизнь (промышленного капитализма.- В. Т.) начиналась с небольших фирм, с небольшого капитала, которыми распоряжалась властная рука единоличного хозяина»3.

     Фирмы разрастались, рос капитал, росли одновременно и требования общества, начали бурно возникать объединенные акционерные компании. Любой, распоряжающийся свободными деньгами, мог приобрести акции, соответственно им претендовать на долю в распределении дохода. Казалось бы, у собственности, какой располагали такие объединенные компании, стало множество хозяев, частной ее назвать уже нельзя.

     Однако вспомним, что пользоваться доходом еще не значит быть хозяином. Одни вкладывали ничтожно малую часть в дело, другие, сравнительно со всеми,- подавляюще большую. Мелким вкладчикам приходилось лишь удовлетворяться теми жалкими отчислениями с дохода, но сами они к распределению дохода не допускались, это делал наиболее крупный держатель акций. Он был полновластным хозяином. Корпоративная собственность долгое время продолжает оставаться частной.

     «Семьдесят лет назад,- сообщает американский экономист Гэлбрейт,- корпорация была инструментом ее владельцев и отражением их индивидуальности. Имена этих магнатов - Карнеги, Рокфеллер, Гарриман, Мелон, Гугенгейм, Форд - были известны всей стране».

     И они же, эти магнаты, сделали все возможное, чтоб их потомки утратили свое владычество. Именно они всячески способствовали, чтобы их корпорации чудовищно разрастались и разветвлялись по планете, становились индустриальными империями. И в такой империи «распоряжаться властной рукой единоличного хозяина» уже стало невозможно - одному человеку уже непосильно распределять сложнейший всеимперский доход.

    

    «Таким образом, - продолжает Гэлбрейт, - решение, принимаемое в современном предприятии,- это продукт деятельности не отдельных личностей, а групп. Эти группы достаточно многочисленны, они могут быть официальными и неофициальными, их состав постоянно изменяется».

     Вкупе деятельность таких групп представляет не что иное, как управление предприятием.

     И вот, отмечает Гэлбрейт: «В течение трех последних десятилетий накапливалось все больше доказательств того, что власть в современной крупной корпорации постепенно переходит от собственников капитала к управляющим».

     Дж. Кэннет Гэлбрейт - не только один из видных профессоров-экономистов, он активный деятель в политической жизни США, был участником «мозгового треста» президента Кеннеди. В его компетентности сомневаться не приходится. А сообщает он воистину исторически знаменательное: происходит постепенный самораспад того, что устойчиво держалось с самого начала цивилизации,- собственность перестает быть орудием власти, владыка-собственник сменился коллективным управителем, «чья доля в капитале, как правило, невелика». Не обещает ли это заветное - мечты о всеобщей собственности в скором времени сбудутся?

     Но какой бы многочисленной ни представлялась Гэлбрейту та группа лиц - от высокопоставленных до «синих воротничков»,- которая подменяет собой единоличного хозяина, она все же далеко еще не охватывает всех работающих в корпорации. К примеру, в 1964 году в компании «Форд мотор» насчитывалось около 317 тысяч рабочих и служащих. Наверняка среди этих тысяч, равных населению солидного города, к хозяйской группе имела отношение сравнительно ничтожная часть. Рабочий по-прежнему остается в положении по найму, по-прежнему ему диктуют условия жизни, и то, что это делает не единоличный хозяин собственности, а некое многоликое руководство, ему, право, безразлично. И нет никаких предпосылок, что в будущем, пусть даже далеком, корпоративное управление вместит в себя и массы рабочих. Наемный труд как таковой не исчезнет, извечный антагонизм не кончится. Нельзя рассчитывать, что наступит эра истинной человеческой сообщности.

     Сам Гэлбрейт начинает свой труд о Новом индустриальном обществе весьма меланхоличным замечанием:

     «Но значительных перемен уже больше не ждут. По каждому поводу и на любой официальной церемонии экономическая система Соединенных Штатов превозносится как нечто достигшее в основном совершенства. И это относится не только к экономике. Трудно усовершенствовать то, что уже совершенно. Перемены происходят, и они довольно внушительны, но, если не считать того, что возрастает выпуск товаров, все остается по-прежнему».

     Может насторожить и обнадежить один факт, сообщенный Гэлбрейтом: «...Начался упадок профсоюзов. Число членов профсоюзов в США достигло максимума в 1956 году. С тех пор занятость продолжает расти, а число членов профсоюзов уменьшилось».

     Не означает ли это, что проклятый антагонизм в США изживает себя - рабочему нет необходимости прибегать к помощи союза, его права и без того удовлетворяются. Вполне возможно, что в какой-то степени так оно и есть: «возрастает выпуск товаров», борьба за кусок хлеба теряет остроту. А профсоюзы помогают защищать главным образом материальную обеспеченность, интересы рабочего желудка. Но еще и еще раз - не хлебом единым жив человек, рабочий по-прежнему чувствует себя зависимым, отнюдь не хозяином не только грандиозных средств производства, а даже и самого себя. Сытый должен ощущать зависимость острей голодного. Внутри американского общества продолжают кипеть страсти, не прекращаются острые столкновения, не сокращаются акты насилия. США пока еще не могут похвастаться нравственным отношением людей друг к другу. Антагонизм жив. И порождает его столь высокопродуктивный, приведший к экономическому изобилию способ производства Нового индустриального общества. Ибо «способ производства материальной жизни обусловливает социальные, политические и духовные процессы жизни вообще».

     Гэлбрейт чувствует это. Он говорит:

     «Нельзя также сказать, что эти идеи (Индустриального общества.- В. Т.) сами по себе открывают путь в светлое будущее. Подчинять свои убеждения соображениям необходимости и удобства, диктуемым индустриальным развитием, отнюдь не соответствует высшим идеалам человечества».

    

9

    

    Но Гэлбрейт видит будущее современной корпорационной системы, которую по старой привычке все еще величают «капиталистической», в сближении с нашей системой государства-хозяина, в основу которой положен ленинский принцип - «все служащие по найму». «...Конвергенция двух как будто различных индустриальных систем,- говорит Гэлбрейт,- происходит во всех важнейших областях».

     Уже сейчас в США ряд крупнейших фирм находится в прямой зависимости от государства уже потому, что оно, государство, является их основным заказчиком. У «Боинг», например, к середине 60-х годов 65% всей продукции шло государству, у «Райтон» - 70%, у «Локхид» - 81%, а у «Рипаблик авиэйшн» - все 100%. Однако и те фирмы, которые не держатся преимущественно на государственных заказах, зависят от государства в «стабилизации заработной платы и цен, прямом или косвенном субсидировании особо дорогой техники и обеспечении обученными и образованными кадрами», то есть в том, на чем, собственно, держится как производство, так и сбыт продукции. Государство уже теперь как бы объединяет корпорации в единый экономический комплекс. «Пройдет время, и граница между этими двумя институтами исчезнет».

    Но нет, простым исчезновением границы дело не обойдется. Явно происходит прямое государственное подчинение, реальные признаки которого подмечаются Гэлбрейтом:

     «Вероятность того, что президент «Рипаблик авиэйшн» станет публично критиковать командование военно-воздушных сил или хотя бы беспристрастно судить о нем, незначительна. Ни один из современных руководителей «Форд мотор компани» ни за что не будет реагировать на предполагаемое безрассудство Вашингтона с такой же безоглядной резкостью, как это делал в свое время ее учредитель. Никто из тех, кто возглавляет «Монтгомери У орд», не станет теперь выказывать полное пренебрежение к президентам США, как это делал Сьюэл Эйвери. Это отчасти объясняется изменением нравов. Но сдерживающим фактором служит здесь и сознание того, что «на карту поставлено слишком много».

     По данным более чем десятилетней давности «на долю пятисот крупнейших корпораций приходится почти половина всех товаров и услуг, производимых в Соединенных Штагах». Подчинить только их - уже стать едва ли не полноправным хозяином всего общества. И неудержимо идет процесс укрупнения мелких хозяйств. «Теперь,- пишет Гэлбрейт,- корпорации охватывают также бакалейную торговлю, мукомольное дело, издание газет и увеселительные предприятия,- словом, все виды деятельности, которые некогда были уделом индивидуального собственника или небольшой фирмы». Рано или поздно все окажется под непосредственной властью государства, оно станет возглавлять и производство.

     Но пока государственное владычество наталкивается на одну сакраментальную фигуру - акционера. Частный собственник, потерявший право распоряжаться собственностью, сохраняет за собой неброское, неактивное, но существенное влияние. Акционер - бездельник, не принимающий никакого участия в создании общественного продукта, но берущий из него для себя значительную часть,- по сути явление паразитическое. А попробуй не удовлетворить его паразитизм, он сразу же изымет свой вклад из капитала, приведет предприятие к банкротству. Предприятие вынуждено соблюдать частные интересы акционера в первую очередь, даже если они противоречат интересам государства.

     Паразитизм акционера наносит материальный ущерб государству, оно могло бы с каждого предприятия брать больше на свои нужды. Но даже и это не главное - акционер лишает государство полноты власти. Пока существуют акционеры, экономика в той или иной степени останется независимой, нецентрализованной.

     Паразитизм акционера чрезвычайно тягостен и для управляющих компаний. Работники предприятий трудятся в поте лица, а плодами их труда пользуются ничего не делающие держатели акций. Для управляющих куда как выгодно было бы пустить ту часть дохода, что исчезает в карманах захребетников, на укрепление и расширение производства, на увеличение фонда заработной платы. Сами управляющие хотя и распоряжаются акционерным капиталом, но их личная доля в нем чаще всего незначительна. По сведениям проф. Гордона, собранным еще до войны, пакеты акций, принадлежавшие администрации компаний, составляли в среднем 2,1% акционерного капитала. В 56% компаний администрация владела менее 1% акций. В 1952 году эта доля была еще меньше.

     Тунеядец акционер не устраивает государство, не устраивает и экономических боссов и, разумеется, меньше всего устраивает простого труженика. «Бесшумное устранение акционеров от власти» (выражение Гэлбрейта) уже свершилось, и нет оснований считать, что начавшийся процесс остановится на полпути, не закончится полным исчезновением акционеров. И если это произойдет - до конца бесшумно, с бурным ли завершением,- для гэлбрейтовского Индустриального общества оно будет событием, равносильным революционному перевороту. Понятия «компания», «корпорация», предусматривающие объединения многих частных капиталов, станут изжившим себя анахронизмом - последние пережитки частновладения исчезают, а вместе с ним исчезает экономическая независимость. Заводы, фабрики и пр. уже начинают принадлежать всем вообще, населению страны, сиречь государству как органу управления данной страной.

     Гэлбрейт очень осторожно оговаривается: «Вполне возможно, что сочетание государственной и экономической власти таит в себе опасность». Попробуем разобраться.

     Предприятие попадает в полное и непосредственное подчинение государства. Теперь ему уже нет нужды вступать с предприятиями в добровольно-договорные отношения, можно требовать, чтобы удовлетворили государственные интересы. А как часто эти интересы не совпадают. Современные компании постоянно вступают в скрытую или явную борьбу с правительством, открыто судятся, скрытно интригуют, подкупают сторонников ' в законодательных органах, порой даже прибегают к преступным методам. Не исключено, что пуля, сразившая президента Кеннеди, была направлена по воле могущественной компании. И это происходит, когда государство еще ограничено в средствах воздействия. Ну а если оно окажется полновластным хозяином в стране, то можно ли сомневаться - куда чаще будет ущемлять интересы локальных предприятий.

     Прежде управляющий предприятием решений в одиночку не принимал, обращался за помощью к тем группам специалистов, которые доставляли ценную для дела информацию, подсказывающую оптимальные решения. Такой групповой метод управления - результат многолетнего развития капитализма. Его вполне можно считать несомненным достижением: трудовой процесс стал, более гибким, упорядоченным, быстро приспосабливающимся к обстоятельствам, менее зависящим от досадных случайностей, а значит, и продуктивным. Небывало высокая в истории экономическая обеспеченность во многом обязана появлению этого информированного управления. Но теперь-то главному управляющему бессмысленно кидаться за помощью к специалистам. Их знания и опыт могут лишь доказательно подтвердить, насколько требования государства не сходятся с интересами предприятия. Помощь сведущих специалистов только осложнит критический момент. У управляющего просто не останется иного выхода, как отдать приказ - выполнять, не рассуждая!

     Сочетание государственной и экономической власти сам Гэлбрейт видит в подчинении экономических деятелей государственным. Он даже осмеливается произнести неприглядное слово «рабство», правда, тут же спешит успокоить: «Все это в целом выльется в конечном счете не в жестокое рабство плантационного работника, а в мягкое рабство домашней работницы, приученной любить свою хозяйку и рассматривать ее интересы как свои собственные». Какое благостное, однако, упование!

     Подчинение производства государству сразу же вызовет изменения внутри предприятий. Групповое информированное управление заменит администраторский приказ. Ему в помощь неизбежно придут драконовские законы. «Мягкого рабства», на какое рассчитывал Гэлбрейт, увы, не получится, все шансы - оказаться в «жестоком рабстве плантационного работника» или в хаосе разбалансированной экономики.

     Конечно, любые прогнозы крайне рискованны. Наверняка моя логическая схема несовершенна. Но еще меньшее доверие должны вызывать упования Гэлбрейта на конвергенцию двух систем.

     Мы настолько недовольны своим существованием, что все чаще и вожделенней оглядываемся за Запад, пребывающий в развитом капитализме, постепенно освобождающийся от извечной власти частной собственности. А они, видя наше несовершенство, не без основания считая нас несвободным миром, поглядывают с надеждой на нас. Убежден, что. безоглядно устремившись по пути, которым уже прошло западное общество, мы неизбежно окажемся в тупике.

    

10

    

    Собственность теряет своего хозяина! Пожалуй, по значению это явление можно сравнить лишь с одним - с возникновением собственности.

     Возникнув во времена первобытности, собственность торжествующе процветала, утверждая господствующую власть имущих над неимущими. Она, собственность, меняла лишь форму, свое обличье. И эти перемены становились самыми великими историческими событиями, каждое из которых являет собой эпоху в существовании человечества - рабовладение, феодализм, капитализм...

     И если так исторически значимы лишь видоизменения собственности, то ее возникновение можно считать явлением совершенно беспрецедентным. По сути, оно возрождает саму историю, знаменует начало цивилизации, определяет уклад всей жизни рода людского.

     В наше время происходит нечто обратное - собственность, столь незыблемая на протяжении всей истории, утрачивает свою собственническую сущность! Всего-навсего лишь видоизменения частной собственности приводили к эпохальным переворотам в человеческом бытии, тогда что же последует за ее исчезновением? В начале какого переворота мы стоим? Начало ли это возрождения на новом уровне или начало конца?

     С одной стороны, частная собственность всегда была источником антагонизма, жестокого насилия, безнравственных отношений между людьми. С другой - в обществе, где нет собственников, где все орудия жизнеобеспечения не свои, непременно должна возникнуть всеобщая безответственность перед жизнью. А это уже не что иное, как медленная деградация.

     Стремление противостоять такой гибельной незаинтересованности приводит к необходимости применять опять же насилие. Оно становится непреложным законом жизни - трудись через «не хочу»! И тогда уже не просто человек угнетает человека, а само общество, сложившаяся определенным образом человеческая система, оказывается беспощадной к каждому своему члену - все несамостоятельны, и хотя господ уже нет. однако все рабы идеи выживания.

     Издавна люди мечтали освободиться от ига частной собственности, это освобождение пришло. И вместо равноправия - всеобщее рабство, вместо творческого труда- труд насильственный. Неисповедимы пути твои, господи!

     Итак, собственность теряет своего хозяина-частника. Но вообще можно ли хозяйствовать сообща, всем скопом? Не случайно все трудовые коммунистические организации - вроде известной нам секты ессеев - были нежизнеспособны.

     В примитивно коммунистических организациях все могло быть общим, начиная от обработанной земли, кончая обеденными ложками, но при этом вовсе не обязательно все тут были хозяевами. При общей собственности доходом могла распоряжаться обособившаяся группа лиц, а то и одно главенствующее лицо. Общность собственности, как мы уже уяснили в свое время, еще не делает всех хозяевами. Иначе вопрос решался бы просто, по Марксу: стоит только уничтожить частную собственность - и владеть ею станут не иначе как труженики. То-то и оно, что просто не получается.

     Коммунистические сообщества типа ессеев не столь и частое явление в истории; а вот совместное, коллективное ведение хозяйства, если внимательно вглядеться, большой редкостью, право, не было.

     Историков поражает, как быстро отстраивалась после пожаров старая Москва. А отстраивалась она преимущественно свободными плотницкими артелями, где топор мог иметь каждый, но уже «пила-растируха» или «баба» для забивания свай были общими. Конечно, во многих этих артелях нравы были отнюдь не свободными, хозяйскую власть забирал кто-то один. Но забирал ее не потому, что считал себя собственником артели,- завоевывал преимущественное положение своими личными данными. Однако часто такого выделения единоначальника и не происходило, все деловые вопросы решались сообща - артельно. И уж конечно, в первую очередь сообща распределялся полученный доход, который никогда не ограничивался простой дележкой - тебе пай, мне пай! - а заставлял заботиться о дальнейшей жизнедеятельности артели. Неграмотные плотники, по существу, исполняли то, на что указывал Маркс в своей «Критике Готской программы»: выделяли на расходы возмещения потребленных средств (на гвозди, скобы, изношенный инструмент - загодя отложи), на расширение производства («а не прикупить ли нам, братцы, станок-дранницу!»), на страховой фонд - «на оказию». То есть всем тесным коллективом исполняли хозяйские функции.

     Разумеется, не все одинаково проявляли себя хозяевами, всегда оказывался кто-то более толковым, кто-то- менее, чей-то авторитет уважался больше, с чьим-то мнением совсем не считались. Коллективность вовсе не означает нивелировку. Но не означает она и уравниловку. Если опытный, мастеровитый работник станет получать при распределении наравне с неумелым учеником, значит, будет поощряться неумелость, возникнет пренебрежение к труду. Важно, чтоб коллектив решил - кто умел, а кто нет, в силу своих возможностей оценил достоинства каждого. Для этого к каждому надо приглядеться с вниманием, а это возможно лишь тогда, когда артель не очень многочисленна, все на виду у всех.

     Свободные артели - не единственная форма трудовой организации, где возникало коллективное самоуправление. Не единственная, да и не самая, кстати, распространенная. Наверняка чаще хозяйственный коллективизм устанавливался в крестьянских семьях, порой сравнительно больших, пестрых по составу, особенно в так называемых «не разделенных». Каждый член такого семейного клана, от подростков до глубоких стариков, имел право голоса в хозяйственных вопросах.

     Труд на общих началах с коллективным правлением, как и наемный труд, существовал с незапамятных времен, но широко распространиться не мог. Производительные силы раннего капитализма оказались недостаточно развитыми, чтоб в обществе назрела потребность в коллективном самоуправлении.

     Но с тех не столь уж и давних пор производительные силы возросли с небывалой интенсивностью. Технически мощные современные предприятия стали достаточно высокодоходными. Сложность и гигантизм индустриальной собственности оказался непосильным для единоличного владения, но эти же индустриальные гиганты уже никак не приспособлены и для владения общего. Вот если б каким-то чудом удалось снова вернуться к мелким производствам, пусть не таким примитивным, как плотницкие артели, но все же достаточно простым, то задача превращения обезличенной собственности в действительно коллективную вовсе не казалась бы неразрешимой.

    

11

    

    Ни одно крупное и сложное индустриальное предприятие не бывает бесструктурным монолитом, всегда оно складывается из отдельных производственных блоков, имеющих свою внутреннюю организацию, занимающих свое определенное место, выполняющих свою часть труда в общем процессе. Завод состоит из цехов, цеха, в свою очередь, делятся на бригады, бригады- . зачастую на мелкие звенья. И чем крупнее предприятие, чем сложнее его устройство, тем больше в нем составных частей, тем отчетливей их разделение между собой, тем определенней исполняемые ими функции.

     Если вглядимся в такую обособленную малую часть крупного предприятия, то заметим - ее деятельность в основных положениях повторяет деятельность всего данного производства. Большое предприятие с помощью имеющихся у него средств превращает некое сырье в не- . обходимый обществу продукт. Скажем, листы и болванки из металла, механическая и электрическая аппаратура, изделия из резины и пр., поступающие с других предприятий, воплощаются в автомашины. Какой-нибудь токарный цех этого же автомобильного завода действует по той же схеме: получает сырье в виде заготовок из формовочного цеха и создает свою продукцию - обработанные детали, используемые в сборочном цехе. Процессы в общих чертах сходны, разница лишь в том, что трудовой процесс предприятия в целом объемен, многоступенчат, чрезвычайно сложен, а у его составной производственной ячейки несравнимо короток и прост.

     Но как бы мал и прост он ни был, а его результаты тоже можно перевести на денежный эквивалент, представить в виде некоего дохода. Обычно этот доход не выделяется в самостоятельную величину, не распределяется, а идет, так сказать, в общий котел всего предприятия, растворяется в нем.

     Ничто не мешает его выделить и распределять на основании тех требований, какие предъявляются любому доходу. Как только мы это сделаем, то сразу же заметим, что исчезают, казалось бы, непреодолимые препятствия, возникающие при привлечении рядовых тружеников к исполнению хозяйских обязанностей.

     Труженик находится внутри производственной ячейки, одной из многих, составляющих крупное предприятие. Ее границы невелики, она доступна для обозрения с любого рабочего места, ничто не закрыто, все на глазах, хозяйственная деятельность проста, посильна для понимания. Рабочий без особого труда может уяснить себе, из чего складывается доход, какие затраты следует возместить.

     Несложный доход с несложного хозяйства перестает быть для рабочего некой непостижимой тайной, рабочий способен принять участие в его распределении. А распределение дохода - чисто хозяйская прерогатива. Все дело в том, что ячейка стала самостоятельной, вместе с ней обретают хозяйскую самостоятельность и входящие в нее труженики. И еще одно обстоятельство способствует выполнению хозяйских обязанностей - весьма ограниченное число работающих в производственной ячейке. Это вовсе не многотысячный коллектив, где отдельная личность теряется в общей массе, не в состоянии проявить себя, а всего десяток-другой людей, работающих бок о бок, постоянно общающихся между собой и достаточно хорошо знающих друг друга. Тут уже каждый на виду, произнесенное слово легко будет услышано всеми, мнение любого нетрудно принять во внимание.

     Производственной ячейке предоставлена самостоятельность, однако при любых обстоятельствах эта самостоятельность все-таки относительна. Как-никак, ячейка - составная часть общего производства, зависит от него полностью. Если общее производство получит невыгодные заказы, приобретет некачественное сырье, не сумеет должным образом наладить внутри себя взаимоотношения между составными частями, то это непременно плачевно отзовется на автономной рабочей ячейке.

     Рабочие окажутся дурными хозяевами, если не станут всячески способствовать четкости и согласованности предприятия в целом, четкости и энергичности централизованного управления. Способствовать не значит блюсти некий активный пиетет, общее управление нуждается в определенных расходах, поэтому при распределении своего дохода рабочие-хозяева должны учитывать и эту статью изъятий. Кроме того, каждый рабочий является членом общества, которое тоже тратится и на управление, и на строительство школ, содержит больницы, научно-исследовательские институты, армию (без нее, увы, пока не обойтись) и пр., и пр.- никто не может остаться в стороне от таких всенародных расходов. Рабочий должен быть готов к тому, что государство станет взимать с его хозяйства налог соответственно величине получаемого дохода.

     Эти необходимые затраты всегда существовали и всегда лежали на плечах труженика, только совершались без его ведома. Теперь рабочий видит их, а уже одна осведомленность о их величине будет в какой-то степени помогать ему ограждать себя от произвола.

     Раньше при найме он ждал из чужих рук - сколько дадут за труд. Сейчас рабочий сам дает - нанятым считать его нельзя. Труд по найму уступает труду на самостоятельных началах. Вместо хозяина-частника появляется коллективный хозяин в лице тружеников. Зловещая обезличенность собственности исчезает, в ней непосредственно заинтересованы уже не сравнительно узкие слои имущих, а широкие массы, едва ли не все общество.

     Но это может произойти только тогда, когда в сколь угодно разросшемся индустриальном монолите будут существовать мелкие автономные объекты.

    

12

    

    Похоже, что кое-что в этом плане уже намечается. Часто приходится слышать о так называемых комплексных бригадах в сельском хозяйстве, о бригадном методе в строительстве, о переходе «на хозрасчет».

    Но «хозрасчетная» политика не становится всеобъемлющей. Вот уже много лет она неизменно находится на экспериментальном уровне. Комплексные бригады и звенья в сельском хозяйстве возникают от случая к случаю, не завоевывают колхозы и совхозы страны. Бригадный метод с правом распоряжаться отпущенными средствами не охватил все строительные организации и совсем не проник в промышленность. А страна изнемогает от повальной незаинтересованности в труде. Казалось бы, хоть и робкое, но все-таки проявление самостоятельности вызовет какую-то заинтересованность труженика, повысит его производительность труда, подымет экономику страны! Однако дальше редких экспериментов дело не идет.

     И не может идти. Все граждане являются служащими по найму у государства. Рабочие бригад, поставленных «на хозрасчет», нанятыми быть не перестают. Средства, которые им с оглядкой вручают, это не их собственность, а некая государственная ссуда. Не более.

     Государство не может предоставить работнику хоть малую самостоятельность, не выпустив в чем-то его из-под контроля, не поступившись своим влиянием на него. Если предположить, что все труженики окажутся в относительно самостоятельных коллективах, то уже диктовать им станет труднее, какие-то приказы они игнорируют, в чем-то станут поступать по своему усмотрению.

     Наша же система служащих по найму держится исключительно на безоговорочном повиновении младшего старшему, старшего наистаршему и т. д., звено за звеном, инстанция за инстанцией, по ступенькам вверх. Если труженик хоть изредка станет не выполнять приказания, то вся возвышающаяся над ним система утратит надежность. Находящийся в самом низу труженик в любой момент может подвести своего непосредственного начальника, а этот невысокого ранга начальник оказывается неисполнительным перед начальником более высокого ранга, тот, в свою очередь, перед еще более высоким начальством... В существующей цепной системе начнется опасный разлад, неупорядоченность, которая, того и гляди, кончится полным развалом.

     Обезличенность собственности ставит общество в угрожающе тяжелое положение. Нет таких, кто был бы заинтересован в эксплуатации ничейных средств производства, продуктивна или непродуктивна эта эксплуатация, хорош или плох результат труда - никого уже особенно не волнует. Жизнедеятельность общества теряет стимул. И делаются робкие непоследовательные попытки заинтересовать труженика делом, предоставить ему жалкую самостоятельность. Но даже такая жалкая самостоятельность несовместима с общественным устройством, n где все граждане служат по найму у государства.

     Есть возможность отказаться от найма, предоставив труженикам возможность исполнять хозяйские обязанности в производственных ячейках, автономно обособленных внутри крупных предприятий. Но тогда придется перестраивать все грандиозное сооружение нашего общества снизу доверху. Легко сказать...

     Прежде чем решиться на столь великое, следует убедиться: а принципиально допустимы ли эти соблазнительные изменения? Не натолкнемся ли на что-то глубинно скрытое, непреодолимое?

     Подвергнем самым беспощадным сомнениям наши социальные замыслы, постараемся быть пристрастно жестокими к себе.

    

    

13

    

    В первую очередь попробуем разобраться с автономностью какой-то части единого производства. Возможна ли она?

     Предположим, ваша рабочая ячейка выделена в отдельное хозяйство, вам предоставлено самоуправление. Значит ли это, что вы действительно автономны, не управляемы сверху, что ваша повседневная деятельность вышла из-под общего контроля? Вы, рабочие локального трудового коллектива, можете видеть лишь свою ограниченную ячейку, знать только свои нужды, свои интересы и вовсе не ведать о том, что происходит за пределами вашего куцего хозяйства. Ваши нужды и ваши интересы могут часто противоречить нуждам и интересам других таких же рабочих ячеек. В своем святом неведении вы станете добиваться того, что всем остальным пойдет во вред,- работать несогласованно, поступать несолидарно. Но при этом вы - составная часть общего производства, для которого несогласованная деятельность частей означает развал. Все составные части самоуправляющиеся - не кошмарно ли? Кто в лес, кто по дрова - не единственный ли результат такой неразумной затеи?

     К тому же никак не исключено, что подобные рабочие коллективы, предоставленные самим себе, будут заражаться коллективным эгоизмом: видим, что правим не туда, куда всем прочим нужно, но нам-то какое дело до всех - самоуправляемы; не смейте мешать! Хочешь не хочешь, а придется брать под строгий контроль, придется приказывать, держать в подчинении. Какое уж тут самоуправление? Какие хозяева своему делу? Все превращается в абсурд.

     Но вглядимся еще раз повнимательней. Ячейка выделена в отдельное хозяйство, да, автономна, да, самостоятельна в управлении! И в то же время она не перестанет быть составной частью целого производства, одним из звеньев общего трудового процесса. Она органически связана с другими такими же производственными звеньями, без них не в состоянии работать, сама по себе просто-напросто не может существовать. Токарный цех остановится, если формовочный перестанет поставлять ему заготовки. Формовочный без токарного также встанет - некуда посылать заготовки, незачем их делать. Одна ячейка продолжает деятельность другой, они созданы друг для друга, едины и неразделимы. И каждая по отдельности - бессмыслица. И действия в таких ячейках диктуются общей деятельностью всего предприятия. Диктуются! Не самостоятельны! Тогда могут ли они считаться самоуправляющимися? Несамостоятельность и самоуправление, казалось бы, явления несовместимые, взаимно исключающие друг друга.

     Так ли? Система зажигания в автомобиле самоуправляема, никто и ничто не диктует извне, в какой момент, в каком цилиндре зажечь смесь. Но эта распределяющая зажигание система прямо зависима от генератора, который, в свою очередь, крутится мотором... и т. д. И вместе они представляют единое неразрывное целое, зависимое от общего - автомашины, составным элементом которой являются. Автомашина подчинена водителю, управляется им. Трудно даже вообразить, в каком незавидном положении окажется водитель, решивший взять на себя управление зажиганием, непосредственно дозирующий - в какой момент и в каком цилиндре следует воспламенить смесь.

     Чем больше в автомашине рабочих операций поставлено на самоуправление, тем легче водителю управлять ею, тем четче и налаженней действует эта комплексная система. И наоборот, отсутствие самоуправляющихся, составных элементов доказывает несовершенство общей системы - примитивно организована, не способна быстpo и точно действовать, не отзывчива к управлению. ?

     В интересах тех, кто управляет общим производством, перевести на самоуправление находящиеся в подчинении производственные ячейки. Традиционная фигура всезнающего, всевидящего, во все вмешивающегося -и всюду поспевающего волевого центрального руководителя порождена убогим примитивизмом нашего общественного устройства на всех его этажах.

     Рабочие-хозяева будут не в состоянии замкнуться в тесных границах своих маленьких хозяйств, им придется - нужда заставит! - интересоваться работой других хозяйств. При самоуправляющихся производственных звеньях неизбежно должен возникнуть и обоюдный самоконтроль, причем столь пристрастный, на какой не способно самое дотошное центральное руководство.

     Но чуткости и быстроты реакции еще недостаточно для отчетливого понимания сложившихся обстоятельств. Рабочие в своей ячейке сразу почувствуют - где-то образовалась прореха, но где? Из ячейки не охватишь взглядом все обширное и сложное производство, в лучшем случае доступны для наблюдения лишь смежные звенья, а причина болезненных нарушений может лежать глубоко. Поэтому рабочие, допущенные до самоуправления, будут вынуждены прибегать к помощи тех, кто по их сигналу способен увидеть, проанализировать, подсказать - какие меры следует принять. То есть прибегать к помощи тех, кто занимает достаточно высокие наблюдательные посты, чтоб охватывать взглядом производство в целом, обладает необходимыми знаниями и опытом организации и регулирования столь масштабного объекта. Самоуправляющиеся рабочие неизбежно станут нуждаться в централизованном управлении. А уж коль нуждаться в нем, то и способствовать ему.

     Испокон веков управляющий воспринимался тружеником как представитель враждебного лагеря. И раб, и крепостной, и наемный рабочий считали управление неизбежным злом. Коллективный труженик, сам причастный к управлению, вынужден будет признавать стоящее над ним управление как продолжение своих же правящих функций.

    

14

    

    Но тут вступает в силу следующее сомнение. Простые рабочие не обладают ни глубокими специальными знаниями, ни научными методами, в лучшем случае они наделены практической сметкой, природным здравым смыслом и трудовым опытом. Пусть они будут поставлены в рамки мелкого, крайне несложного хозяйства, где доход складывается из весьма ограниченного числа элементов, в нем хорошо или плохо способен разобраться любой заурядный человек. Однако как бы хорошо ни разбирался в своем хозяйстве простой неискушенный рабочий - обученный специалист все-таки окажется тут более сведущим, а значит, и более толковым управителем. Не рабочий, а специалист точней определит хозяйственные нужды, подскажет, как выгоднее распределить силы, как эффективнее использовать технику, быстрей разглядит, какие затруднения возникнут впереди, и найдет оптимальный выход. И тем не менее хозяйственное управление вручается не специалисту, а коллективу рабочих - умных и глупых, опытных и неопытных, честных и шкурников, всяких качеств и оттенков.

     Вряд ли тут стоит утешаться ходячей поговоркой - один, мол, ум хорошо, а два лучше, совокупное же мнение целого коллектива вообще должно превосходить по мудрости любого отдельно взятого человека, пусть он будет семи пядей во лбу. Из сложения нескольких заурядных мнений никогда не получается одно гениальное откровение.

     Не опасное ли легкомыслие доверять людям, недостаточно сведущим: их некомпетентность наверняка неблагоприятно отразится на жизненном уровне всего общества. И то, что у тружеников появится хозяйская заинтересованность в использовании собственности, опасности не снимет. Заинтересованность людей, не понимающих толком, что к чему! Она заставит активней вникать в дело, а значит, совершать больше ошибок, вносить бестолковщину. И не единственное ли тут спасение - не допускать недостаточно сведущих до коллективного хозяйничанья, передать бразды правления специалистам, то есть вернуться к тому, что было,- к поставленным сверху руководителям, к... обезличенной собственности!

     Здесь мы невольно ставим себя перед альтернативой - или коллективное управление рабочих, или единоличное управление знающего специалиста. Или - или, третьего не дано? Не может ли коллективное самоуправление тружеников совместиться с управлением компетентного специалиста?

     Не станем отрицать, что хозяйские возможности современного рабочего крайне незначительны. Да и откуда им быть большими? Современный наемный рабочий изолирован от дела, в котором участвует. Он покорно трудится по чужому указанию, порой не зная, для чего нужна деталь, которую он обрабатывает. О каком распределении дохода может идти речь? Как быть ему хозяином, когда современный способ производства держит его в духовной тюрьме?

     И все-таки попробуем представить себе, каким образом такой вот духовно закрепощенный рабочий станет исполнять самую основную хозяйскую обязанность - распределять доход своего маленького автономного хозяйства?

     Единственное, что он обязан усвоить сразу, незамедлительно,- доход не чей-то, а его вкупе со всеми, и от него зависит, увеличится ли этот доход, а значит, получит ли он больше для себя. Усвоить такой мотив, право же, легко, для этого не надо приобретать ни новых знаний, ни новых навыков. Даже от индивидуалистических наклонностей отделываться не обязательно - пусть они подогревают интерес к общему, всем принадлежащему доходу.

     Но, усвоив столь элементарное, волей-неволей придется усвоить и следующее: доход не просто общая миска, знай черпай из нее до дна - тебе ложка, мне ложка. Любой заурядный человек это воспримет и... окажется перед необходимостью не дележки, а распределения дохода с учетом всех нужд, возникших в прошлом и в значительной мере определяющих предвидимое будущее. И приступит он к распределению не в одиночку, а вместе со всем коллективом таких же рабочих.

     Труд неизбежно столкнет всех с одними и теми же задачами управления пусть небольшой и несложной хозяйственной организации, с некоей жизнедеятельной человеческой системой, находящейся в связи с другими такими же системами. Незримые стены духовной тюрьмы, в которой пребывал наемный рабочий, рушатся, кругозор рабочего становится шире. Приходится задумываться над более сложным кругом вопросов. И конечно же, при этом неподготовленный рабочий станет все острее ощущать свое бессилие, а следовательно, необходимость привлечения специалистов.

     Однако заурядность, как правило, относится настороженно, если не откровенно враждебно ко всему, что подымается над ее уровнем. Не напрашивается ли сам собой вывод о несовместимости рабочих коллективов со специалистами, трудящихся масс с носителями тех знаний, какие обрело человечество в своем развитии?

    

15

    

    Нельзя не учитывать и наследия прошлого. Ни раб, ни крепостной, ни наемный рабочий не испытывали необходимости ценить знания, приобретенные другим лицом. Какой им от них прок - ведь только хозяин мог воспользоваться чужими знаниями. И тот, кто получал знания, становился помощником хозяина, а потому для антагонистически настроенного наемного рабочего наличие образования - признак принадлежности к враждебному классу. Отсюда и неприязненное отношение к интеллигенции.

     Идеологи классовой борьбы разделяли и не считали нужным скрывать эту неприязнь. «...Русская передовая, либеральная, «демократическая» интеллигенция была интеллигенцией буржуазной»,- писал Ленин еще в 1894 году. Только одно слово «демократическая» стоит тут в иронических кавычках, слово «передовая» надо, по-видимому, понимать в прямом значении. И вот передовая русская интеллигенция, помимо всего прочего подарившая миру едва ли не самую человеколюбивую литературу,- «буржуазная». А все буржуазное для Ленина подлежит уничтожению. Спустя двадцать четыре года, уже после революции, ратуя за организацию новой жизни, он заявляет: «Задача организационная сплетается в одно неразрывное целое с задачей беспощадного военного подавления вчерашних рабовладельцев (капиталистов) и своры их лакеев- господ буржуазных интеллигентов». Однако при всей своей явной враждебности Ленин не прочь эту «свору лакеев» использовать: «Если понадобятся интеллигенты-специалисты, мы их пошлем (в деревню.- В. Т.), Они в большинстве хоть и контрреволюционеры, но комбеды сумеют их запрячь, и они будут работать для народа не хуже, чем работали раньше для эксплуататоров». Поэтому готов даже взять «свору» под опеку: «Если бы мы «натравливали» на «интеллигенцию», нас следовало бы за это повесить. Но мы не только не натравливали народ на нее, а проповедовали от имени партии и от имени власти необходимость предоставления интеллигенции лучших условий работы». Почему-то Ленин забыл свой не столь давний призыв к «беспощадному военному подавлению».

    Ленин не был противником знаний, он призывал молодежь учиться, учиться и учиться. Он мечтал вырастить свою интеллигенцию, которая бы происходила из рабочих и крестьян, полностью совмещалась с ними. Но притом сам рабочий, по замыслу Ленина, должен оставаться служащим по найму у государства. И тот из рабочих, кто сумел выучиться, получить полезные знания, неизбежно превращался в служащего более высокого ранга. Выучить и вновь вернуть его к тому же станку, от которого ушел, значит не использовать обретенных знаний, признать бессмысленность обучения. Неумолимая целесообразность требует - ставь его руководить многими станками. А для нанятых рабочих, что трудятся за этими станками, обученный превращается в начальника, ставленника государства-хозяина. Пока существует труд по найму, для простого труженика носитель знаний не может стать своим - он одушевленное орудие подчинения.

     Вдумаемся, развитие Homo sapiens, по существу, выражается в накоплении и практическом использовании знаний. Значит, тех, кто способствует такому накоплению, кто несет накопленные знания в жизнь, можно по праву назвать самым активным элементом развития. Неприязненно антагонистическая позиция к ним - позиция, задерживающая развитие человечества. Общество, живущее трудом по найму, ставит труженика в положение реакционера.

     В рабочем самоуправляющемся коллективе кто-то знает нечто полезное, о чем не ведаю я. Теперь это уже не чужие и не безразличные для меня знания. Я вместе со всеми кровно заинтересован в получении более высокого дохода, который зависит не только от того, насколько усердно мы трудимся, но и от того, с каким успехом мы решаем свои хозяйственные задачи. Тут нельзя обойтись без соответствующих знаний. И тот, кто ими располагает, приносит пользу не только себе, но и мне - получу больше вместе со всеми, стану жить лучше. Если я не оценил полезности чужих знаний, отмахнулся от них,- обворовываю сам себя. А уж коль я их оценил, то буду бесчувственным истуканом, если не испытаю благодарного уважения за ту пользу, которую получил от знающего товарища. Уважение к знаниям других людей становится моей жизненной потребностью. Самоуправление развалится, если такая потребность не возникнет у каждого члена рабочего коллектива.

     Доверенный коллектива, нанятый им специалист подотчетен коллективу, подконтролен ему, но тем не менее такой человек сразу же займет обособленное место среди рабочих - старший среди равных. Он, как никто другой, будет влиять на общую деятельность, как никто, он должен уметь подмечать досадные мелочи, догадываться о последствиях, делать выводы, принимать решения. Повседневное руководство выгоднее поручить тому, кто более других сведущ в деле. И чем более сведущ, тем лучше.

     Произнесено слово «нанять». Что это - снова труд по найму? Да, но в перевернутом виде. Не управляющий от лица хозяина нанимает труженика, а труженик-хозяин нанимает управляющего, ставя его над содой. И с таким же успехом этот труженик-хозяин вправе снять своего управляющего, если тот не оправдает его надежд.

     Нам, служащим по найму у государства, находящимся в жестком и неукоснительном подчинении у старшего по службе, такая перевернутость может показаться фантастичной. Но подобный найм, однако, достаточно широко распространен в капиталистических странах.

     В Англии, по пути из Оксфорда в Стредфорд-на-Эйвоне, я имел возможность встретиться с одним фермером, по английским меркам, далеко не богатым (около 90 га земли, 180 голов овец, откормочная свиноферма). Все хозяйство достаточно механизировано, фермер управляется вместе с женой, работников не держит. Но раз в году, каждой весной, он нанимает специалиста, который дает советы, как лучше вести хозяйство. В эти дни хозяин как бы ставит себя в подчиненное положение к нанятому специалисту, платит ему куда больше, чем, исходя из поденной раскидки годовой прибыли, получает сам. Но нанимает - выгодно. Знания специалиста с лихвой оправдывают затраченные на него расходы.

     Точно так же рабочий самоуправляющегося коллектива будет блюсти свои выгоды, а для этого постарается заполучить в управление специалиста с наиболее «доходными» знаниями. А заполучив, уже не станет скупиться на его обеспечение, иначе тот, того гляди, уйдет со своими знаниями к другим, более щедрым рабочим-нанимателям. Скорее всего, рабочие коллективы начнут конкурировать друг с другом за привлечение более опытных и образованных специалистов.

     Знания окажутся дефицитом.

    

16

    

    До сих пор исполнение хозяйских обязанностей рабочими не противоречило их индивидуалистическим интересам. Естественное желание лучше обеспечить свою жизнь, больше получить для себя, присущее в равной степени всем членам коллектива, никак не мешало, а, напротив, заставляло думать и действовать в одном направлении. Каждый стремится получить высокий доход, а потому каждый в меру своих сил и способностей будет распределять имеющиеся средства с таким расчетом, что- . бы не подорвать, а усилить свое хозяйство, избежать ошибок, снижающих производительность труда, ценить полезные знания, привлекать знающих специалистов. Это в личных интересах любого из рабочих, в интересах локального хозяйства, в интересах предприятия в целом, в интересах всего общества, которое тоже станет жить лучше, если рабочие получат высокие доходы. Эгоистическое полностью совмещается с общественным, способствует укреплению коллективизма.

     Но при распределении дохода существует один важный момент, когда индивидуалистические интересы начинают противоречить коллективным, заставляют заботиться только о себе и забывать общее. После того как из дохода возместили производственные затраты, как выделили средства на расширение и модернизацию хозяйства, отложили какую-то часть на непредвиденные расходы, отчислили заранее условленные суммы на нужды предприятия и общества, остается та конечная доля дохода, которая уже принадлежит только рабочим. То есть фонд заработной платы, предназначенный для распределения по рукам.

    Недопустимая глупость проводить это распределение по принципу - мол, все на равных правах, а потому всем поровну. Права-то равные, да люди не равны друг другу. Дележка поровну, не предусматривающая личные достоинства труженика в деле, гибельна для трудового коллектива.

     Ну а так ли просто определить эти достоинства - одного признать лучшим, наделить, у другого, худшего, урезать? Так ли уж покорно урезанные согласятся со своей участью? Тут единство кончается, каждый рабочий в этот момент перестает быть членом коллектива, становится индивидуалистом, защищающим от других себя. Момент разобщающий, сводящий на нет всю коллективную деятельность.

     У нас были предприняты попытки перевести некоторые театры «на хозрасчет». Конечно, это было вызвано не желанием предоставить театрам самостоятельность. Просто государство не хотело содержать их на дотации.

     Актеры получали право распределять между собой определенную часть доходов со сборов. И, как правило, такое распределение превращалось в унизительную грызню, подчас со слезами, с истериками, кончавшуюся если не полным развалом труппы, то безнадежно испорченной рабочей атмосферой. О благополучном исходе подобных затей мне слышать не приходилось. Казалось бы, уж если актеры, носители культуры, не в состоянии договориться между собой, то можно ли того ждать от рабочих?

     Самое безнадежное дело - строить расчет на культурном уровне и сознательности. Всегда могут подвести. Культурные люди вовсе не лишены эгоистичности, а те, чей культурный уровень невысок, часто бывают не лишены высокой альтруистичности.

     Но вглядимся: рабочие, которым надлежит распределять доход, находятся совсем в ином положении, чем театральные работники.

     Бессмысленно приступать к распределению, когда не знаешь, из чего доход складывается, не имеешь о нем точного представления. А, помимо вложенных ранее средств, он, доход, складывается еще из того, что сделал каждый по отдельности рабочий, какую именно трудовую лепту внес. Узнать это точно, а не приблизительно, можно лишь одним способом - своевременно, в процессе получения дохода проводить точный, постоянный, изо дня в день повторяющийся персональный учет результатов труда. Не тогда, когда доход уже на руках, а во время его создания.

     Такой учет силами всего коллектива исполнять неразумно и навряд ли практически возможно - все проверяют всех, каждый на свой лад оценивает другого, субъективизм, безответственность, неразбериха. Проще поручить это дело кому-то одному, хотя бы руководителю коллектива. Но каким бы доверием ни пользовался такой учетчик, он не застрахован ни от ошибок, ни от пристрастного отношения. Необходим контроль над учетом.

     Если непосредственно сам учет проводить коллективными усилиями нельзя, то в контроле над ним легко могут участвовать все. Для этого стоит лишь представить на общее обозрение учетный лист, показывающий, кто какую работу совершил. В отношении к тебе допущена намеренная или случайная ошибка, объяви свое несогласие, но помни, что все знакомы с данными учета, каждый имеет свое мнение, может быть арбитром между тобой и учетчиком. Отстаивать тут индивидуалистические требования - желаю-де получить больше! - крайне затруднительно, если вообще возможно.

     Итак, персональный учет, осуществляемый одним доверенным лицом, и контроль над этим учетом со стороны всех. Собственно, коллективное распределение дохода начинается уже здесь, задолго до того, как сам доход примет окончательный вид. Плохо, если к решающему моменту распределения не будут сняты все спорные вопросы, связанные с учетом. Это значит - учет проведен недостаточно точно, доход окончательно не определен, подступаться к нему преждевременно.

     Определение заработной платы становится как бы неотъемлемой частью повседневного трудового процесса. Неизбежные конфликты решаются по ходу дела. Они не носят скрытый характер, а значит, и не копятся, не назревают, не дают развиться антагонистическим настроениям. Заранее известно тебе: сколько ты сделал, столько и получи из общего фонда, никаких споров и претензий в момент распределения быть не может.

     Впрочем, не следует забывать, что самоуправляющиеся рабочие будут сталкиваться с затруднениями при определении доли в общем продукте духовных ценностей. Чей-то проницательный совет поможет увеличить доход, а вместе с ним и заработки самих рабочих. Совет - духовная ценность, даже если знать абсолютно точно, на сколько рублей повысился новый доход, ценность совета из этой суммы вывести крайне трудно, навряд ли ее можно выразить точно в рублях. Не строгим расчетом, а лишь совестью коллектива будет определяться достоинство подобных духовных ценностей. Да и то только тогда, когда коллектив поймет, примет, реализует их, а и это не всегда-то станет получаться. Недооценка духовных ценностей, увы, обычное явление в жизни, навряд ли самое совершенное общественное устройство полностью застрахует от них род людской. В утешение могу только заметить, что такая недооценка станет наказывать рабочий коллектив, учить внимательному отношению к духовному.

    

17

    

    Не слишком ли оптимистичны наши рассуждения - свершится, сбудется, изменится, придут к пониманию... Нет большего врага прогнозов, чем самоуверенный оптимизм! Достаточно не учесть одного не бросающегося в глаза фактора - и вся выстроенная логическая цепь будет эфемерной. А не бросается в глаза то, что большей частью лежит на поверхности, кажется само собой разумеющимся.

     Для нас до сих пор само собой разумелось, что рабочие стремятся стать хозяевами, желают освободиться от зависимости, жаждут самоуправления. Если же у них такого желания нет, то и бессмысленно распинаться о том, как все им получше устроить. Не получается ли, что мы сватаем того, кто вовсе и не собирается жениться?

     Снова напомним себе, что рабочий, на которого мы уповаем, трудится и трудился по найму, никогда не знал самостоятельности, привык к тому, что за него решают и думают другие; ему всегда приходилось отвечать лишь за себя и только за себя, потому обязанности его крайне несложны, а бесправность ныне не настолько уже невыносима, чтобы нельзя было ее терпеть. В наш век развитой техники рабочего не заставляют надрываться на непосильной работе от зари до зари, не лишают отдыха, не морят голодом. И вот такому-то рабочему предлагают: взвали помимо своей работы на плечи и хозяйские обязанности, осложни свою жизнь, смени покой на беспокойство. Да захочет ли этого современный рабочий?

     Можно представить себе, как будут выглядеть самоуправляющиеся коллективы, составленные из таких индифферентных рабочих. Атмосфера тупого безразличия установится в них. Да и зачем, собственно, городить новый огород, когда они, рабочие, прижились в старом загоне?

     Рабочие не желают, правящие чиновники не могут желать, навряд ли и массовый обыватель так уж ждет не дождется перемен. Скорей всего, необходимость их осознает какая-то часть интеллигенции, реденько рассеянная по стране.

     Но если подавляющее большинство населения относится с полным безразличием - а какая-то немалая часть с явной враждой-к общественным изменениям, то это вовсе не означает, что они не произойдут. Их появление не зависит от человеческих желаний и нежеланий, грозные противоречия, назревшие в данный исторический момент, в наши дни, ставят перед неизбежностью крутого поворота. Весь вопрос - куда именно повернет наша жизнь?

     Средства производства, средства нашего жизнеобеспечения мощно возросли, утрачивают хозяев, обезличиваются. Происходит абсурдное, с точки зрения всех предыдущих поколений, явление - к тому, что поддерживает жизнь, утрачивается интерес. Все служащие по найму работают не на себя, на кого-то, поголовно у всех нехозяйское, наплевательское отношение к делу. Общество начинает медленно хиреть и разлагаться. Возникает объективная необходимость в стимулирующих мерах. А так как человечество пока не знало иного способа стимуляции труда, кроме насилия, то и меры напрашиваются не иначе как насильственные.

     Все - служащие по найму, всем свойственно наплевательское отношение, ко всем насильственные меры. Ко всем? Но со стороны кого же?.. Мы так привыкли, что насильником должен быть непременно кто-то конкретный, на кого можно указать пальцем, назвать по имени. Насилие творят насильники - стало аксиомой, не требующей доказательств. А не может ли быть наоборот - вызванное обстоятельствами насилие порождает насильников?

     Не Сталин создал механизм жестокого насилия, а механизм служащих по найму, где низший действует под диктаторством высшего, выдвинул соответствующего себе верховного насильника. Более лояльные и демократичные личности не могли встать у пульта такого механизма. Не умри Ленин вовремя, созданный им механизм отверг бы его.

     Но служащий, которому дано право погонять другого служащего, не заинтересован в существе дела, готов удовлетвориться формальным исполнением - лишь бы отчитаться перед старшим погонялой. Насильственное принуждение к труду не даст высокой производительности. Напротив, чем не результативней труд, тем усиленней придется погонять, тем больше потребуется погонял. Число непроизводительных захребетников станет катастрофически расти. Насилие в конце концов сожрет общество- такое общество обречено!

     Чем заменить обреченное на самопогибель общественное устройство? Именно тем сейчас мы и занимаемся, предлагая труженику условия, где он перестает быть наемным, зависящим от чужой воли работником.

     Человек не может требовать большего, кроме как благоприятных условий для жизни, для своей деятельности. Однако даже к самым благоприятным условиям, если они не похожи на прежние, надо приспособиться, освобождаясь от старых привычек. Нелепо было бы рассчитывать - в только что возникшие условия труда войдут уже готовенькие труженики, заранее ко всему приспособленные. Откуда они возьмутся?

     Маркс решительно считал - необходимо изменить мир, условия, окружающие человека, а об изменении человека заботиться особенно не следует, авось сам как-нибудь.

     Совершенно противоположной точки зрения придерживался современник Маркса - Герберт Спенсер. В своей книге «Грядущее рабство» он писал: «...Благоденствие общества и справедливость его учреждений зависят, в сущности, от характера его членов... Природные недостатки граждан неминуемо проявятся в дурном действии всякой социальной системы, в какой бы их ни устроили. Нет такой политической алхимии, посредством которой можно было бы получать золотое поведение из свинцовых инстинктов».

     Если это так, то безнадежно рассчитывать на какие-либо желательные изменения нашей жизни - недостатки граждан заложены самой природой, они предопределены, неизменны, а потому при любых условиях останутся прежними, по-прежнему будут отравлять жизнь.

     Тем не менее тот же Спенсер вряд ли бы осмелился отрицать общепризнанную способность любых живых существ приспосабливаться к новым условиям. Изменялись внешние условия, менялись и животные, менялся их образ жизни, их поведение.

     Человек всем своим существованием доказал, что именно он больше других обладает способностью приспособляться к новым условиям. И еще раз следует подчеркнуть, что для каждого из нас в отдельности наиболее влиятельно из всех внешних условий - наше человеческое окружение, всегда определенным образом построенное, всегда представляющее собой как малые социальные устройства, так и всеобъемлющие. Эти устройства - системы действующие. Каждый из нас вынужден подчиняться им, приспособляться к ним. Нам приходится постоянно поступать против своих желаний, своей воли, в равной степени и против своих инстинктов, какими бы они ни были - золотыми или свинцовыми.

     Человеческие действующие системы, столь влияющие на поведение личности, в основном складываются стихийно, но нельзя и отрицать принципиальной возможности сознательного изменения социальных организаций с таким расчетом, чтоб они мешали проявлять людям, '. находящимся внутри них, свои природные недостатки, раскрепощали их природные достоинства, душили свинцовые инстинкты, принуждали к золотому поведению.

     Маркс, в отличие от Спенсера, признавал зависимость людей от социальных построений, подчеркивал, что решающее влияние на весь образ жизни человека оказывают те общественные конструкции, которые возникают в процессе основной жизнеобеспечивающей деятельности - трудовой. Каким способом организуется труд, таковы и нормы поведения человека. «Способ производства материальной жизни обусловливает... процессы жизни вообще». Но он верил и в другое - изменения в мире должны происходить стремительно, революционным скачком. Допустим на минуту, что каким-то чудом такой скачок создал некие благоприятные условия, но и тогда преждевременно считать жизнь изменившейся. Не могут моментально измениться люди, нужен какой-то срок, чтобы приспособиться к новым условиям. Приспособиться, внутренне перестроиться, по сути - переродиться. А это процесс не только небыстрый, но и мучительный.

     Положение рабочих, получивших автономию, можно сравнить с положением переселенцев, попавших на необжитое место. Условий для жизни пока нет, но существуют плодородные земли, способные кормить, есть леса, чтобы построить жилье, есть пригнанный с собой скот и привезенные семена, то есть, есть все необходимое, чтобы устроиться,- предпосылки будущей жизни, которые следует реализовать не кому-то, а тем, кто сюда прибыл. Никто за них этого не сделает. Все преобразования смогут начаться лишь в том случае, если рабочие будут заинтересованы в этом. А мы как раз высказали небезосновательные опасения в наличии такой заинтересованности у современного рабочего. Умозрительное желание стать хозяином легко может исчезнуть, когда наступит время ломать старые привычки. Как разобраться в сомнениях?..

     Удивительно, но у нас был проведен весьма любопытный эксперимент. Им было охвачено около ста тысяч человек, длился он почти семь лет. Об этом эксперименте в свое время писала «Экономическая газета»; выпущены были две брошюры - в Ташкенте и в Москве. Писал о нем и я. Но привлечь к нему внимание так и не сумел. Дело не столь и давнее, но уже почти похороненное.

    

18

    

    Летом 1971 года «Литературная газета» послала в Узбекистан двух писателей - Гранина и меня - вместе со своим спецкором Травинским. Мы были почетно приняты всем секретариатом ЦК, нам предоставили специальный самолет и отправили по республике - Хорезм, Бухара, Самарканд, Голодная Степь, величавые минареты с узорными куполами, ожившие сказки Шахразады, колхозы-миллионеры, выжженные пустыни, экскаваторы и бульдозеры, обживающие ее, кабинетные и застольные встречи...

     В Самарканде, как и положено, сразу с самолета - к первому секретарю обкома. Сравнительно молодой человек, едва за сорок,- нет, лицо не отмечено печатью многозначительной деревянности, которой обычно афишируется руководящее достоинство, напротив, оно располагающе живое, в глазах сдержанное любопытство, движения быстрые. Так мы знакомимся с Саидом Нугмановичем Усмановым, впервые слышим о «самаркандском почине».

     Саид Усманов вырвался на олимпийские высоты своей республики, должно быть, во время «оттепели», когда Хрущев провозгласил анафему Сталину и начались перестановки в руководстве. Окончивший Академию общественных наук в Москве, защитившийся на звание кандидата, Усманов сразу был вознесен в секретари ЦК, но через некоторое время по каким-то причинам его посылают за океан - советником по сельскому хозяйству на Кубу. Там он слушает нескончаемые речи Фиделя Кастро, пытается наладить какую-то показательную бригаду, но... «на соседней улице началась стрельба», интерес к бригаде у кубинских руководителей пропадает, и через два бесплодных года Усманов возвращается обратно. Его направляют в Самарканд первым секретарем обкома.

     Прославленный в веках «Рим Востока» - Самарканд по сути и теперь вторая узбекская столица. Но Самаркандская область - одна из самых отстающих по хлопку. Область южная, однако расположена на возвышенности - около 700 м над уровнем моря,- причем лежит на северном склоне, а потому в ней всегда чуть холодней, чем в других хлопководческих областях, всего на каких-нибудь два-три градуса. Но именно эти-то недостающие градусы зачастую и тормозят созревание хлопка. И нет никаких резервов, за которые можно бы уцепиться.

     Новые руководители обычно обрушиваются с нерастраченной силой и ожесточенностью: давай-давай, жми, сотру в порошок! Кандидат экономических наук Усманов решил вглядеться в экономику области.

     Во многих колхозах бригады поставлены «на хозрасчет». Казалось бы, даже при фиктивном хозрасчете, какой допускает наше государство, необходимо все же сообщить, что именно бригада обязана сделать и в какую сумму уложиться. То и другое выводится из общего производственно-финансового плана колхоза. Такой план составляют после подведения итогов по окончании года. Пока-то эти итоги в колхозной бухгалтерии подбиваются, пока-то утверждаются правлением, пока-то их вынесут на общее собрание, наступает апрель месяц, надо выезжать сеять. Бригада отсевается, хлопок начинает расти, идут своей чередой прополки, подкормки, а в это время не спеша оформляются в канцелярии побригадные планы. К концу мая, к началу июня, то есть тогда, когда бригады отработали добрую половину своего трудового года, к ним приходит сообщение - такие-то работы следует провести, такой-то суммой они располагают. Эва! Работы давным-давно идут, суммы тратятся, пора уже говорить об итогах! Большей издевки над хозрасчетом придумать невозможно.

     За 1964 год колхозы области задолжали колхозникам ни много ни мало - 23 миллиона рублей! Но и колхозники в то же время должны были колхозам (брали авансы) шесть с половиной миллионов. Казалось бы, одно частично покрывает другое. Нет! Недоплачивали рядовым колхозникам, а в долг-то от государства получали колхозные руководители. Таковы гримасы учета.

     Колхозный учет начинается с учетчика, фигуры непрезентабельной, стоящей на самой нижней ступеньке службистской лестницы. По-узбекски «учетчик» - «табельчи», а называли его чаще «тахменчи». Прямому переводу на русский язык это слово не поддается, но означает оно - человек, делающий все приблизительно.

     Нужно сказать, что среди узбеков все еще крепки родовые связи, а потому тахменчи вызовет дружное недовольство многочисленных близких и дальних родственников, если не станет их ублажать, не припишет им лишка. Получалось - одни вкалывают на полях, а их трудодни записываются другим, которые не берут кетмень в руки.

     Усманов решил начать с тахменчи-учетчиков. Нет, их не прорабатывали на совещаниях, не угрожали наказаниями, не отдавали под суд. Их просто обязали в конце каждого рабочего дня выставлять на общее обозрение свой учет - кто что сделал и сколько получил. Учет труда стал наглядно доступным для каждого, любое ловкачество, передергивание в пользу родственников сразу же замечалось и вызывало возмущение. Впервые простые труженики соприкоснулись с контролем, впервые начальство - пусть пока всего-навсего в лице учетчика - поставлено в зависимость от суждений рабочего коллектива.

     Однако над учетчиком стоит бригадир, и если он станет распределять работы с расчетом кому-то услужить - назначать за легкий труд повышенную оплату, за тяжелый устанавливать пониженные расценки,- то и при полной честности со стороны учетчика в учете будет существовать произвол. Под общий контроль бригады ставится и бригадир, он отчитывается не каждый день, как учетчик, а раз в декаду.

     Но что стоит добросовестность бригадира, если он несведущ в деле: плохо распределяет средства, неудачно расставляет силы, не использует счастливые возможности - в итоге низкие урожаи, низкие заработки, незаинтересованность труженика. А контролировать труженику действия бригадира трудно уже потому, что он сам еще менее сведущ в организации труда.

     А разве положение бригады, а значит, и простых тружеников, не зависит от распоряжений колхозного руководства? Оно безупречно сведуще? А влиятельные районные руководители всегда ли компетентны в хозяйственных вопросах? При экономической безграмотности обессмысливается всякий учет.

     И Усманов собирает воедино лучших экономистов области, посылает их в районы. Там они берут какой-то один колхоз, ничем особо не выделяющийся, и делают доскональный разбор хозяйства. Бригада, собиравшая большие урожаи хлопка, вдруг сравнялась с отстающими - почему? Зазнались, стали плохо работать? Работают по-прежнему, и механизаторы не подводят, и удобрений получают больше всех. Больше всех удобрений, то-то и оно. Передовой бригаде не отказывали - вали не жалеючи за счет других. И переудобренная почва вместо того чтобы давать по 40 центнеров с га, стала рожать всего по 15, столько же, сколько собирали и те бригады, которым удобрений не хватало... Колхоз из жадности накупил много тракторов, угрохал уйму денег, и трактора стали дармоедами - на мотор приходилось лишь по 193 га выработки... Или почему дорогое молоко? Да откуда же ему быть дешевым, если на 13 доярок приходится... 11 бригадиров и заведующих фермой.

     Экономическая выездная бригада вникает в хозяйство, вскрывает недостатки с присущей ей квалифицированностью и... не принимает никаких мер. Она предлагает всего-навсего образец: вот как мы проанализировали, попробуйте своими силами проделать то же самое с другими колхозами. Во всех районах области возникают постоянно действующие экономические советы – чисто исследовательские, консультативные органы, лишенные какой-либо административной власти.

     В эти исследовательские советы простые труженики обычно не ходят, но экономическая учеба распространяется и на них. Нет, не через лекции, семинары, скучные ученые наставления - сам труд становится школой. Усманов вводит систему журналов, раскрывающих каждому колхознику их хозяйство.

     Первый учетный журнал - выработки и заработка колхозника - прост до примитива. Заполняет его все тот же бригадный учетчик, отмечая ежедневно против фамилий колхозников кто что сделал, сколько получил. Эти : данные переносятся на большой лист бумаги, вывешиваемый на стену. Любой может на нем видеть, так сказать, свой рабочий портрет, выраженный в рублях и копейках. Свой портрет и портреты своих товарищей. Один учитывает всех, все контролируют одного.

     Второй журнал - полевой. Здесь уже колхозник видит ." рабочий портрет всей бригады. Он состоит из трех составных частей: предпосевная и посевная, уход за посевами, уборка. Каждая такая временная часть разбивается на отдельные агротехнические мероприятия, где главным образом указываются сроки исполнения. Скажем, внесены удобрения на такое-то поле, но уже после сева, значит, вегетационный период хлопка затянулся, коробочки созрели поздно, часть их и вовсе не успела созреть, меньше урожай, ниже сортность - прямые убытки, которые бьют по карману каждого,

     И, наконец, третий журнал - учета затрат по элементам. Это не что иное, как финансовая хирургия общего труда. Каждая рабочая операция здесь отражена в рублях и копейках вплоть до мелочей, до износа кетменей. План и реальность поставлены рядом. Скажем, на механизацию затраты оказались куда больше, чем запланировано. Плохо? Да нет, не совсем - крупная экономия на ручном труде. Всякий убыток обнажается, каждый колхозник его видит, в меру своих сил пытается ликвидировать.

     Журналы эти отпечатывались в типографии, рассылались по бригадам. Одновременно проводились инструктажи, как их вести и каким способом добиваться того, чтобы все, что в них записывается, доходило до рядового колхозника. Только самые апатичные не проявляют тут интереса, только патологические дураки не в состоянии понять; нормальному человеку посильно разобраться в хозяйственной деятельности своей бригады.

     Но нельзя интересоваться своей бригадой, не сравнивая ее с другими. Колхозники с ревнивой жадностью стали следить - как работают соседи, какие получают ссуды, какие приобретают механизмы, что новенького у себя вводят. В разных местах Самаркандской области разные люди мне говорили - с каким обостренным вниманием стали слушать колхозники годовые отчетные доклады председателей: «Тихо на собрании, слова не пропустят, вроде сказку им читают».

     Этим сообщениям, брошенным мимоходом, верить необязательно. Сам я на отчетных собраниях не присутствовал, удостоверить не могу. Но нельзя не верить цифрам. Усманов начал свои преобразования в 1964 году, а уже в 1965-м общий денежный доход от сельского хозяйства по области стал на 54 миллиона рублей больше. Правда, тогда же прошел мартовский Пленум, поднявший по всему Союзу закупочные цены на продукцию сельского хозяйства, в том числе (и ощутительно) на хлопок. На это надо отнести, по мнению Усманова, около 20 млн. рублей. Остается, как-никак, 34 млн. чистого дохода. За один год Самаркандская область из отстающих выдвигается в число передовых.

     Никаких резервов введено не было, не осваивались новые земли, техники получали не больше обычного, не подавалось на поля больше и воды, всегда дефицитной в Средней Азии. Погодные условия в тот год тоже не были исключительными. Успехи можно объяснить только заинтересованностью труженика, которому предоставили возможность разбираться в своем хозяйстве. В своем непосредственном, ограниченно-локальном хозяйстве-бригаде.

     Спустя шесть лет, во время нашей поездки по Узбекистану, Самаркандская область считалась по республике на четвертом месте по хлопку - после Ташкентской, Андижанской и бурно развивающейся Голодной Степи, куда бросались могучая техника и многомиллионные вложения. Природные условия по-прежнему явно сдерживали самаркандцев, урожаи у них оставались не рекордными - всего 25 центнеров с гектара. В Хорезмской области, не считающейся передовой, получали до сорока - там хлопковые поля окружены раскаленной пустыней, совсем иной климат.

     Зато в Самаркандской области хлопок был самым дешевым по Узбекистану. И это весьма знаменательно - хозяйская заинтересованность труженика в первую очередь должна проявиться в экономии средств.

     Обратим внимание, какие сложные и, казалось бы, громоздкие меры предпринимались Усмановым. Составление журналов со скрупулезной, почти бюрократической отчетностью по многим, часто мельчайшим операциям - это труд дотошный, постоянный, отнимающий немало сил и времени. А журналами дело не ограничивалось, приходилось чуть ли не ежедневно переписывать данные из этих журналов на отдельные большие листы, чтоб вывесить на стену, чтоб наглядней, легче доходило до любого и каждого. К тому же проводились частые инструктажи - как составлять и как понимать составленное,- своего рода уроки экономической грамоты для не слишком-то грамотных людей. Такая дополнительная работа может кой-кому показаться, право, накладной.

     А кто осмелится утверждать, что донесение знаний, просвещение достигается легко и просто? Хозяином способен быть только подготовленный, только осведомленный человек, превышающий своим развитием простого работника. Массовый переход людей с низшего уровня на более высокий, с рядовых исполнителей поручений в ранг управляющих не может совершиться сам собой, без совместных усилий обучающих и обучаемых.

     Цель Усманова была чисто практическая - поднять отстающую область, получить больше хлопка. И, право же, повышение дохода на 34 млн. рублей уже полностью оправдывает дополнительные хлопоты. Но как часто случается - человек стремился к чисто утилитарным целям (удовлетворить свой желудок), а получал, сам того не замечая, нечто большее. Первый земледелец, не съевший все семена, приберегший их к весне, вместе с гарантированной сытостью обретал способность предвидеть, сознательно влиять на свое будущее.

     Попробуем разобраться, что именно принесли преобразования Усманова помимо тех зримых экономических выгод, выраженных в десятках миллионов рублей.

     Произошло совмещение эгоистических интересов с коллективными. Труженик, каждый в отдельности, хотел получить больше для себя, а осуществить это корыстное желание мог, лишь воздействуя на общее дело. Многие мечтали о таких вот идеальных отношениях. Мечтали, провозглашали их, но дальше упований дело не двигалось. И мир разуверился, широко распространилось убеждение - коллектив неизбежно ущемляет интересы личности, заставляет отказываться от своего в угоду общему.

     Это убеждение широковещательно, на все лады проповедуется сторонниками капитализма. Их противники- коммунисты - любят произносить высокие слова о совмещении личного и общественного, но, когда дело доходит до конкретных предложений, оказывается, что в глубине души они не верят своим громким декларациям, считают - личное должно быть подчинено общему, одно с другим несовместимо.

     Вспомним, что Маркс и Энгельс в «Манифесте» предлагали «одинаковую обязательность труда для всех, учреждение промышленных армий». Одно требование обязательности предполагает, что личные интересы не принимаются в расчет - все становись на казарменное положение, забудь о своем, по-армейски повинуйся.

     Ленин же и вовсе высказывался с обнаженной откровенностью: «Революция только что разбила самые старые, самые прочные, самые тяжелые оковы, которым из-под палки подчинялись массы. Это было вчера, а сегодня та же революция и именно в интересах социализма требует беспрекословного повиновения масс единой воле руководителей трудового процесса».

     «В интересах социализма»... Эти интересы, оказывается, противоречат интересам граждан настолько, что приходится требовать «беспрекословного повиновения масс единой воле». Ну а ежели повиновения беспрекословного не будет, то что же... придется - иного выхода нет - применить старую, испытанную в веках палку, а еще лучше оружие - в интересах социализма, но не человека.

     Четырехтомный Словарь русского языка, изданный Академией наук СССР, слово «коллективизм» толкует так: «товарищеское сотрудничество и взаимопомощь трудящихся, основанное на сознательном подчинении (выделено мной.- В. Т.) личных интересов общественным». Благостная оговорка «на сознательном», увы, подчинения не оправдывает. О совмещении и речи быть не может, лучше уж сознательно подчини свое общему, если не хочешь, чтоб это сделали силой.

     Саид Усманов, искренне считающий себя верным марксистом и ленинцем, на практике показал то, во что Маркс и Ленин не осмеливались поверить. Я считаю, что здесь мы сталкиваемся с экспериментальным опровержением заблуждения, бытовавшего едва ли не на всем протяжении истории. Коллективизм, если он не декларированный, а действительный, не подавляет личность. Там, где индивидуальные интересы приходится подчинять общим, коллективизма как такового нет и быть не может, возможно лишь сотрудничество на основе насилия.

     Итак, в нашей гипотетической идеальной бригаде мои интересы согласуются с интересами всех, с кем мне приходится жить и работать. Добиваясь своего, я одновременно добиваюсь и того, что желательно другим, значит, мои поступки не только никому не принесут вреда, напротив, окажутся полезными. Ни у кого не возникнет повода упрекнуть меня за дурное поведение. Не произошло ли тут некое нравственное возрождение?

     Колхозник Самаркандской области, поставленной Усмановым в определенные условия, вынужден был вести себя так, как устраивало его самого и общество в целом. Разве это не практический пример искусственного получения «золотого поведения» в массовом масштабе?

     А уж коль самаркандский колхозник усвоил «золотое поведение», то нет достаточных оснований сомневаться - с таким же успехом усвоят это и другие труженики. Следует оговориться, колхозная бригада Усманова еще не тот самоуправляющийся рабочий коллектив, какой мы рассматривали. Самаркандским колхозникам было предоставлено лишь право контролировать действия бригадира, которого они не сами себе подбирали, его ставили им сверху. А это сильно ограничивает самостоятельность колхозников. Начальство через назначаемого бригадира сохраняет для себя какие-то диктаторские права и, в первую очередь, оставляет за собой последнее слово в распределении средств, в планировании, то есть в том, что составляет хозяйственную основу дохода. Доход от колхозника не прячется, ему его стараются показать во всех подробностях, даже прислушиваются к мнению. Но только прислушиваются. Полным хозяином дохода колхозник еще не стал. Не хозяин, а пока что работник, которому оказывают доверие. Но и такое Доверие, как мы видим, ощутимо влияло на людей.

     Нельзя рассчитывать, что общественные изменения произойдут моментально, неким революционным скачком. И меньше всего можно ждать, что наемный работник скачкообразно превратится в хозяина. Предоставить сразу ему самостоятельность - распоряжайся хозяйством! - когда он не имеет для этого ни достаточных знаний, ни организаторских навыков, значит дискредитировать работника в новой роли. Скорей всего, для начала следует его допустить к управлению хозяйством с правом совещательного голоса. Лично мне усмановская форма доверия кажется отнюдь не полумерой, а необходимым переходным этапом, своего рода подготовительными курсами к коллективному самоуправлению.

    

19

    

    30 июня 1965 года, когда Усманов проводит первые преобразования, «Экономическая газета» откликается обширной статьей «Самаркандский почин». В следующем ее номере - новая статья «Самаркандскому почину - широкий размах», где крупным шрифтом набрано: «Центральный Комитет Компартии Узбекистана одобрил почин Самаркандского обкома и райкомов партии по организации экономической учебы кадров и созданию системы экономической работы на селе».

     На следующий год Политиздат выпускает брошюру С. Усманова в соавторстве с журналистом А. Комаровским «Большой хашар»4. Тираж скромный - 15 тысяч экземпляров. Однако в предисловии к ней сказано: «Полезная книга!.. Год работы по-новому показал, что путь, избранный самаркандцами, правилен...»

     И все кончилось. Дальше полное молчание.

     Тогда же или чуть позже за пределами Узбекистана разыгрывается трагедия другого экономического новатора. Иван Худенко, тесно связанный с союзным министерством сельского хозяйства, выехал в Казахстан и взял на себя руководство целинным совхозом. Он организует компактные производственные звенья, предоставляет им на определенных условиях самостоятельность. Резко уменьшается себестоимость продукции, сильно возрастают заработки рабочих, и совхоз, который всегда испытывал недостаток рабочих рук, может сократить число своих работников... чуть ли не в пять раз! Худенко снимают с совхоза, судят якобы за финансовые нарушения, дают восемь лет лишения свободы, он умирает в тюрьме.

    

    Но Усманов продолжает оставаться на своем месте, и спустя семь лет колхозники Самаркандской области контролируют своих бригадиров, вникают в производственные журналы, с обостренным вниманием слушают отчетные доклады...

     Я поместил о них очерк в журнале «Дружба народов» и поскромней, посдержанней - в «Правде». Не это ли было последним камнем, обрушившим лавину? Через некоторое время я узнаю - Усманов снят с жестокими обвинениями в саморекламе и очковтирательстве.

     Не раз мне приходилось беседовать с Рашидовым об Усманове. Он читал и хвалил мой очерк о Самарканде. Но ощущалось - высокий начальник Усманова относится к нему сдержанно, если не настороженно, прямых осуждений, однако, не высказывалось, напротив, даже выражалось осторожное согласие, когда я распространялся об общественной значимости «самаркандского почина». Очковтирательство?.. Я не скрывал перед Рашидовым, что хочу писать для «Правды», уж он бы должен, казалось, остановить меня, чтоб не допустить «очковтирательство» до публикации в столь почитаемом им органе.

    

    

    

    

    Нет, это вменили Усманову позднее. Ну, а о саморекламе Усманова и говорить не стоит - недоброжелательное молчание окружало его.

     Обычное понижение для руководителя такого ранга - заместитель министра какого-нибудь республиканского министерства. Усманова ставят заместителем директора по хозяйственной части Института хлопководства. Спасибо и на том, что не посадили.

     Незадолго до его снятия все центральные газеты на первых полосах поместили сообщение о выполнении Узбекистаном плана по хлопку. Самаркандская область по-прежнему фигурировала в числе лучших.

     Но почему все-таки?.. Для рашидовых же очень важно поднять экономику. Благодарность населения за возросшее благосостояние будет обращена и к ним. Оклеветать и сбросить Усманова - не значит ли уподобиться свинье из басни Крылова, подрывающей корни дуба, с которого ей падают желуди?

     Секрет помогает раскрыть сам Усманов. Подводя первые итоги, он пишет: «Не случайно за весь 1965 год в области не было ни одного случая, чтоб председателю колхоза или директору совхоза кто-нибудь указывал: в какой срок надо сеять, когда культивировать, когда приступать к уборке урожая».

    Указывать в прежней форме становится невозможно, люди сами знают, что им делать,- корректируй, советуй, но не командуй. Однако при этом и сам не сможешь выполнять командные приказы от вышестоящих начальников, коль доверенные твоему руководству люди поступают самостоятельно. Необходима перестройка всей системы сверху донизу, в первую очередь перестройка сознания самих людей, гнездящихся в руководящих инстанциях.

     Но система жестко подчиненных друг другу служащих на протяжении многих лет производила не запланированный, не искусственный, а стихийный отбор, выдвигала наверх людей с определенными качествами. Самостоятельно думающий человек должен чаще выходить из подчинения, подводить свое начальство, а потому предпочтение всегда отдавалось покладистым и активным исполнителям. Они быстрей росли, занимали ключевые позиции. Не совсем подходит и тот, кто наделен от природы душевной отзывчивостью, от него нельзя ждать безжалостной требовательности - делай, и баста, не желаю входить в твое положение! - для исполнительного службиста это недопустимая слабость. Врожденная честность тоже серьезная помеха, так как постоянно приходится подлаживаться под требования начальства, а не самой жизни, проявлять угодливость, изворотливость, кривить совестью. Честный человек неуютно чувствует себя в службистской системе, зато бесчестный в ней - как рыба в воде. Идут вверх по службистской лестнице люди с неприглядными личными качествами, хотя, разумеется, не бывает правила без исключения.

     Изменить характер системы - значит наткнуться на ожесточенное сопротивление тех, кто добрался до власти благодаря некоей ущербности. Согласиться с Усмановым - значит вынести смертный приговор себе. И Усманов принесен в жертву...

     Ни для кого не секрет - в стране существовала и существует глухая оппозиция к службистскому государственному руководству, остро критикующая всякую неприглядную чиновную акцию. Эти оппозиционно настроенные люди считают себя носителями передовых взглядов, передовой общественной мысли. Уж, казалось бы, они-то должны были оценить деятельность Усманова, возмутиться произволом. Ничуть не бывало.

     Гонимая «Хроника», выпускаемая подпольным самиздатом, с достойным мужеством сообщала о множестве событий, старательно скрываемых от населения: обширные сборища у памятника Пушкину, насильственный разгон бульдозерами выставки художников, политические аресты и судебные инсценировки - ничто не пропускалось. Но экономические преобразования в Самаркандской области, длившиеся семь лет, в поле зрения «Хроники» не попали.

     Внимание оппозиционно настроенной общественности - не только внутри нашей страны, но за ее пределами, во всем мире - сосредоточивается на героях-борцах. Кто громче провозглашает анафему существующим порядкам, тот и истинный борец с неправедностью. И хотя мы одурели от вечных призывов к непримиримой борьбе, тем не менее вновь с надеждой обращаемся к ней, видим в борьбе единственный способ влияния на жизнь. Иных и не представляем.

     Не пора ли понять, что борьба как таковая - процесс не созидательный, а разрушительный, в лучшем случае способный сломать старое устройство, сотворить же новое - нет! Коль борьба новое создать не может, то после ее окончания жизнь вновь начнет восстанавливаться по старым образцам, только неизбежно неся на себе следы увечья.

     Старое тогда лишь начнет претерпевать качественные изменения, когда в нем возникнет некий созидательный процесс, ему, старому, противоречащий. Он не может быть броско заметным, в слабом ростке трудно углядеть победную силу. Учетчик и бригадир, ответственный перед колхозниками,- казалось бы, какая малость по сравнению со вседержавной, всеподавляющей государственностью. Вседержавие почувствовало-таки эту неброскую опасность, а противники вседержавности созидательного процесса не заметили. По-прежнему рассчитывают борьбой изменить мир, как рассчитывали их отцы и деды, залившие кровью страну во имя иллюзорно-светлого будущего.

     Упаси, боже, хоть на этот раз наше отечество от таких преобразователей!

     Не утопия ли - призывать к созиданию вопреки тем, кто от имени государства облечен неограниченной властью? Мы уже знаем, что эти властители прошли через стихийный отбор сложившейся системы, которая отметала от себя людей с достойными человеческими качествами и подымала наверх не мыслящих, жестокосердных, угодливо-бесчестных. А они, лишенные ума и совести, не постесняются любое опасное для них созидание затоптать без содрогания в самом начале.

     Похоже, мы сталкиваемся с воистину неразрешимыми противоречиями. На добровольное общественное переустройство со стороны государственных властителей рассчитывать бессмысленно - ведь оно смертельно для них! Однако подыматься на насильственную борьбу с ними, вновь раздувать революцию, лить кровь, порождать разруху - тоже бессмысленно, ибо, добившись победы, мы неизбежно вынуждены будем подавлять недовольных побежденных, прибегать к насилию, то есть возвратимся на исходные позиции. Как быть?

     Некогда господам-рабовладельцам тоже казалось едва ли не самоубийственным актом - предоставить рабам землю. Тем, кого испокон веков заставляли работать лишь из-под палки, вдруг предложить - трудись без принуждения. Разве можно гарантировать, что раб не запустит землю, не доведет до обнищания господина. Для рабовладельца довериться рабу означало - поставить себя в зависимость от него. Весь опыт предыдущей жизни, тысячелетиями сложившаяся психология поддерживали это убеждение.

     И все-таки крутая нужда заставила господ согласиться на то, что казалось неприемлемым. Не классовая борьба, не страх перед восстаниями, а житейская нужда, возникшая в процессе развития.

     Если б капиталисту-воротиле конца прошлого века, тому же Генри Форду, сказали, что его прямые наследники, не лишившись наследства, окажутся лет через семьдесят не хозяевами своих предприятий, он счел бы это нелепым абсурдом. А тем не менее процесс отхода капиталистов-хозяев от непосредственного управления разросшимися корпорациями начался еще при жизни таких промышленных самодержцев, как Генри Форд.

     Обезличивание собственности в нашей стране - «всё всем до лампочки!» - бьет по труженику, для которого нет мяса в магазинах, но одновременно сильно осложняет и бытие наших высокопоставленных руководителей. Любая организационная деятельность у нас затруднена махровым бюрократизмом и все той же экономической бедностью. Любой руководитель постоянно попадает в конфликтную ситуацию с руководителем более высокого ранга, безапелляционно требующим выполнения, но не создающим должных условий. В системе служащих по найму у государства нет мира и лада, в ней постоянно господствуют страх перед наказанием, чувство ненадежности завтрашнего дня, вечные тревоги перед фатальными неожиданностями. Все, от низовых службистов до самых высоких, живут дерганой, неупорядоченной жизнью. И чем выше по лестнице забрался службист, чем многочисленней под ним штат подчиненных, тем больше у него шансов налететь на неприятность. При Сталине занимать высокий пост было попросту смертельно опасно. В вечных смертельных опасениях жил и сам Сталин. Только наивные люди, видя неприступно властных, всем обеспеченных высокопоставленных чиновников, считают, что они пребывают в величавом благоденствии. Грубейшее заблуждение! Им в своей системе тоже неуютно. В их руководящей среде родилось выражение - «дрова диктатуры». Каждому приходится сжигать себя, «гореть на работе», не давая тепла.

     Под влиянием доктрин классовой борьбы до сих пор мы еще наивно убеждены, что наиболее сокрушительные идеи, наиболее решительные действия против узурпаторских классов исходят из закабаленных слоев. Нет, они преимущественно возникают в глубине этих узурпаторских классов, проводятся в жизнь их прямыми представителями.

     Народное пугачевское восстание несло в себе всего-навсего заношенную, утопическую идейку доброго царя-батюшки. Окажись восстание победным - остался бы царь, возникло бы новое (куда менее просвещенное) дворянство, которое с еще более жестоким принуждением заставляло бы мужика кормить себя. А вот взгляды Радищева на свое общество, на тот класс, к которому он принадлежал, были для своего времени принципиально новыми, положившими начало освободительному движению в России.

     Герцен, громогласно выступивший против самодержавия, олицетворявшего дворянство, был из числа родовитых дворян. Даже разночинцы, вложившие немало сил и таланта в борьбу против крепостничества, выходцами из крепостных не были. Чернышевский, скажем,- из семьи достаточно высокопоставленного священнослужителя.

     И нет, не притесняемые рабочие создали теорию насильственного сокрушения капитализма, а сын советника юстиции (генеральский чин) Маркс и фабрикант Энгельс.

     Иначе и быть не могло. Косность среды должна порождать внутри себя противников.

     В нашем властвующем чиновничестве уже сейчас появляются фигуры, противостоящие службистской системе. Тот же Усманов - бывший секретарь республиканского ЦК, первый секретарь крупного обкома. Погибший в тюрьме Худенко - член коллегии союзного министерства. Посаженный в сумасшедший дом, затем выпровоженный за границу Григоренко - генерал. И Сахаров не только ученый-академик, он был еще и влиятельным представителем засекреченного министерства, как никто, обласканный государственными властями, что не помешало ему начать против них решительные выступления.

     А вспомним, что беспощадная сталинская система вызвала аппаратное восстание (не назовешь иначе) во главе с Хрущевым. Да, оно было крайне непоследовательным и нерешительным, но тем не менее расшатало абсолютизм власти, внесло разлад в существующие порядки. Система кое-как стабилизировалась, продолжает функционировать, но уже не с той диктаторской силой.

     Нетерпеливые сторонники незамедлительных прогрессивных перемен с завидной категоричностью и гневом выставляют новаторские требования властям: даешь гражданские свободы, демократию, даешь нравственное возрождение! Эти пафосные требования говорят не только об ограниченности новаторов, но и о их рабской сущности. Только с точки зрения раба представители власти - полные господа положения, настолько всемогущи, что стоит лишь им пожелать, как все исполнится, все свершится. Расчет на господ не может возникнуть в сознании свободного человека.

     Представители власти больше, чем кто-либо, рабски зависимы от сложившегося общественного устройства. Они не могут заставить социальную машину совершать то, к чему она не приспособлена. Разрешить, скажем, гражданские свободы, когда все граждане построены в службистскую иерархическую лестницу, где занимающие нижнюю ступеньку беспрекословно подчиняются восседающим на верхней, значит нарушить подчиненность, внести разлад, неупорядоченность, хаос в действия общества. А нет ничего страшнее неупорядоченного общества, где все взаимосвязи нарушены, согласованность отсутствует, каждый поступает, как ему заблагорассудится. Жизнь превратится в кошмар. Ради сохранения общества придется восстанавливать порядок. Как? Да прежними приемами, вновь прибегая к подчинению, но только уже более жесткому по причине возросшей неупорядоченности и неуправляемости. Всевластные правители бессильны что-либо сделать, пока общественное устройство остается прежним. Надо иначе выстроить общество.

     Совсем иначе, не похоже на то, что есть? Но невозможно совершенно отказаться оттого, что сложилось на протяжении всего развития человечества. Какие бы изменения ни свершились, старое станет окружать нас, жизнь будет держаться на прежних накоплениях, как материальных, так и духовных. Новое вырастает на той почве, какая была, в прежней атмосфере, а потому ничего нет бессмысленней, как во имя нового безоглядно разрушать все старое.

     Создание рабочих самоуправляющихся коллективов вовсе не требует разрушения, сплошной ломки, все остается на прежнем месте, но возникает необходимость приспосабливаться к новому явлению, а значит, и внутренне меняться.

     Как ни косны и нравственно ущербны современные представители власти, но бурно развивающееся обезличивание собственности поставит их вместе со страной в столь кризисное положение, что они тоже придут со временем к необходимости предоставить труженику такие условия, где он смог бы почувствовать себя хозяином. Весь вопрос, насколько быстро это произойдет, какие осложнения и психологические барьеры придется преодолеть? Не исключено, будут совершаться отчаянные рывки вспять, службистская система, чтоб приостановить общественную расхлябанность, может вновь ухватиться за сталинские методы - за двадцатиминутное опоздание на работу или за сорванный на поле десяток колосков давать по пять лет лагерей. Но как сталинские жестокости не могли накормить страну, так и их повторение не принесет ничего, кроме массовой озлобленности к властям, повального отвращения к труду. Озлобленность масс еще можно подавить силой оружия, отвращение к труду не уничтожить никакими репрессиями. Один выход - завоевать доверие труженика, а это возможно, лишь предоставив ему хозяйскую самостоятельность.

     Как только будет признана такая необходимость, службистская система начнет меняться. Вместо того чтобы спускать сверху грозные приказы, требовать, не считаясь ни с чем, беспрекословного исполнения, придется учитывать и совокупные интересы тружеников, и сложившуюся вокруг них обстановку. Не навязывать действия, корректировать их... Без анализа и обобщения изменчивой действительности, без творческого подхода к жизни этого не совершишь, потому исполнительные приспособленцы и беспринципные прохвосты тут придутся не ко двору, будут выпадать из руководства.

     Характерно, что Усманов сразу же с этим столкнулся. Один из секретарей райкомов, некто Ишкуватов, открыто заявил свое с ним несогласие. Разумеется, отнюдь не всегда «выпадание» произойдет столь осознанно и добровольно, просто руководители перестанут справляться с новыми для них задачами. Возникновение принципиально иной системы потребует выдвижения людей, наделенных совсем другими человеческими качествами, вновь начнется отбор, тоже стихийный, никак не искусственный, без применения каких-либо репрессивных мер по отношению к руководителям старого типа.

     Но еще и еще раз - нельзя рассчитывать на быстрое, революционно-скачкообразное преобразование. Одно то, что должно произойти массовое перерождение не чего-нибудь, а человеческого характера, не дает нам оснований рассчитывать на скачок в ходе истории.

     Человеческие характеры не изменятся, если не изменится социальное устройство. Но в то же время социальное устройство само зависит от людей, их поведения, их привычек, их нравственного уровня. Одно зависимо от другого - единый, слитный процесс, который скоротечным быть не может, скорей всего, он должен иметь протяженность в масштабах истории. О длительности его гадать сейчас бессмысленно. Переход от рабства к крепостничеству занял около четырех веков, если не больше. Переход от крепостничества к капитализму уложился в рамки едва ли не одного столетия. Темпы развития убыстряются.

     Государство не сможет приказывать труженику - делай то-то и так-то, не сможет наказывать его, если он не справился с делом. Одно право останется у государства - брать с труженика некие отчисления в пользу общества, да и то оно должно будет делать это с осторожностью. Если государство начнет забирать у труженика слишком большую часть дохода, то неизбежно подорвет его личную заинтересованность - зачем ему стараться увеличивать доход, коль тот идет мимо кармана. Наплевательское отношение к доходу станет сопровождаться наплевательским отношением труженика к своей работе, а это-развал самоуправления, полная неупорядоченность в хозяйстве. Нет, государство будет поставлено в такое положение, что не сможет лишка рвать с труженика, иначе вызовет экономический развал.

     Не выходит ли, что государство превратится в некую всенародную организацию, занимающуюся коммунальными услугами - строит дороги, опекает школы, больницы, научные учреждения, делает все то, что нужно обществу, но не может быть осуществлено отдельными предприятиями? Не лишается ли тут государство власти? Не подтверждение ли это марксистского пророчества об «отмирании государства»? Ибо безвластное государство в полном смысле слова «государством» уже назвать нельзя.

     «По Марксу,- пишет Ленин,- государство есть орган классового господства, орган угнетения одного класса другим...»

     Никто столь сильно не способствовал абсолютизму государственной власти, как Ленин, и никто не ненавидел государство так, как он. «Мы ставим своей конечной целью уничтожение государства, т. е. всякого организо- ванного и систематического насилия, всякого насилия над - людьми вообще». «...Всякое государство есть «особая сила подавления» угнетенного класса. Поэтому всякое государство несвободно и ненародно».

     Да, государство появилось с возникновением рабства, когда трудовые отношения начали строиться на «организованном и систематическом насилии».

     Труд по найму не уничтожил антагонизма в обществе, а потому и государство по-прежнему вынуждено было прибегать к принудительным мерам - силой подавлять антагонистические вспышки, защищать права хозяев как организаторов трудовых процессов.

     При самоуправлении рабочих коллективов труд по найму исчезает, стирается различие между хозяином и работником, надобность в принуждении отпадает, а тогда и государство должно утратить былые принудительные функции, «организованным и систематическим насилием» его уже никак не назовешь. Но разве принуждением ограничиваются государственные функции?..

     Наверное, сегодня нет нужды оспаривать анархические доктрины, отрицающие необходимость управления. Любая на определенном уровне сложности динамическая система, искусственная или естественная, машина или - живой организм, не способна существовать без управления. И чем сложней машина, чем больше в ней составных частей и совершающихся процессов, тем трудней добиться согласованности этих частей, тем сложней и разветвленней должен быть аппарат управления.

     Человеческое общество, наверное, самая сложная из известных нам динамических систем. Может ли она обойтись без разветвленного аппарата управления?

     Марксисты считали себя решительными противниками анархизма, однако в своей теории преследовали ту же конечную цель - ликвидацию государства и государственности не только как органа насилия, но и как органа управления тоже. Для тех и для других насилие и управление были равнозначными понятиями.

     «...Признать,- требовал Кропоткин,- всех людей равными и отречься от управления человека человеком».

     «С того момента,- утверждал Ленин,- когда все члены общества или громадное большинство их сами научились управлять государством, сами взяли это дело в свои руки, «наладили» контроль за ничтожным меньшинством капиталистов, за господчиками, желающими сохранить капиталистические замашки, за рабочими, глубоко развращенными капитализмом, с этого момента начинает исчезать надобность во всяком управлении вообще».

     «Во всяком управлении»!.. Ленин нисколько не сомневался, что можно существовать неуправляемо. Более того, неуправляемое существование, считал он, и есть то идеальное бытие, к которому должно стремиться человечество. «И тогда,- торжествующе заявляет он,- будет открыта настежь дверь к переходу от первой фазы коммунистического общества к высшей его фазе, а вместе с тем к полному отмиранию государства».

    

20

    

    Но разве добиться самоуправления трудящихся не означает провести в жизнь лозунг Кропоткина: «Отречься от управления человека человеком»? Сам управляешь собой, не кто-то,- независим, не подчинен, свободен, а именно этого-то и добивались анархисты.

     Вспомним, однако, что рабочие, объединенные в самоуправляющиеся коллективы, не в состоянии совместно совершать текущее управление, им никак нельзя обойтись без единого над всеми управляющего. Каждый по отдельности рабочий подчинен ему, сам же управляющий подчинен им во всем - подотчетен, подконтролен, зависим от коллектива. «Отречься от управления человека человеком!» Совсем? Нет, не получается даже в самом низовом самоуправляющемся звене.

     Именно потому, что рабочие допущены к самоуправлению, а значит, не кому-то, а им самим приходится преодолевать возникающие организационные осложнения, они, рабочие, не могут не осознавать насущную необходимость централизованного управления, не могут не поддерживать и не укреплять его. Но это управление, активно поддерживаемое снизу, окажется неудовлетворительным, если его осуществляют недостаточно сведущие, непроницательные, неэнергичные, нечестные люди. «Отречься от управления человека человеком» рабочие не в состоянии, наоборот, сам человек со своими достоинствами становится для них решающим фактором управления.

     Если автономные ячейки производственных предприятий нуждаются в централизованном управлении, то и сами предприятия окажутся в крайне кризисном положении без всеобщего управления. Чем крупнее производственный объект, тем распространенней его связи, тем большую зависимость испытывает он от источников сырья, от заводов, изготавливающих оборудование, от организаций, готовящих квалифицированные кадры, от торговой сети, доводящей продукцию до покупателей, от многого, многого другого. Без корректирования сверху не только предприятия станут часто совершать фатальные для них ошибки, но в производственной жизни общества может возникнуть опасная несогласованность. Именно такие острейшие осложнения периодически и случались на определенном этапе капиталистического развития - кризисы, вызванные перепроизводством товаров, свертывание предприятий, массовая безработица.

     Все сложные системы управления строятся в основном на принципе самоуправления. Самоуправление низшего уровня входит составной частью в самоуправление более высокого уровня. Основная задача высокого управления - сохранить способность к самоуправлению низовых систем. Самоуправляемость не уничтожает иерархию, но эта иерархия не прямого влияния, когда низший должен поступать по указаниям высшего, высший - более высшего, и т. д. до исчерпания высотности. А именно таким вот незатейливо-прямолинейным иерархическим способом и действует наше государственное управляющееся устройство.

    Философская энциклопедия обращает внимание на сочетание принципа иерархического управления с принципом обратной связи, которая придает системам управления свойство устойчивости, состоящее в том, что система «автоматически находит оптимальное состояние при довольно широком круге изменений внешней обстановки».

     Но может ли существовать надежная обратная связь при непосредственном прямом управлении с высшего уровня? То есть такая связь, которая несет информацию снизу вверх, от управляемого к управляющему? Информация снизу особенно ценна тем, что возникает в момент соприкосновения с действительностью, отражает ее изменчивость.

     Я - орудие исполнения, мной управляют сверху, несамостоятелен, вынужден подчиняться чужой воле, чужим указаниям, мои действия предопределены, мне нет нужды вглядываться в обстоятельства, замечать их изменения. С действительностью, да, я постоянно сталкиваюсь, но не она руководит моими поступками, а потому я недостаточно внимателен к ней, какой-либо исчерпывающей информации о ней от меня получить трудно.

     Мало того, исполнителю чужой воли полностью доверять опасно. Стоит мне информировать, что сложившиеся обстоятельства мешают выполнять указания, как попадаю под подозрение - вдруг да ловчу, увиливаю от обязанностей. Во время моей исполнительской деятельности часто возникают такие явления, которые так или иначе не совмещаются с отданными мне указаниями, мне выгодней исказить их при информировании или же вовсе умолчать.

     При прямом иерархическом управлении информация снизу вверх поступает туго, извращается. Обратная связь доносит смутные, порой просто уродливые представления об изменениях во внешней обстановке. Рассчитывать при этом, что система автоматически будет находить оптимальные состояния, увы, не приходится.

     Совсем иное положение складывается, когда исполнители объединены в самоуправляющиеся организации - сами ставят перед собой задачи, самостоятельно их решают. Им насущно необходимо вглядываться во внешнюю обстановку, улавливать действительные изменения, получать как можно больше точной информации. Они постоянно вынуждены обращаться к своему высшему управлению. Чем четче станет действовать самоуправление высокого уровня, тем меньше возникнет досадных неприятностей у низовой самоуправляющейся организации. Для этого нужно наиболее полно, точно и оперативно информировать тех, кто находится на высшем уровне. Только при наличии самоуправления обратная связь получит надежность, только не прямая, а опосредованная иерархия самоуправления приведет к тому, что общая система станет «автоматически находить оптимальные состояния при довольно широком круге изменений внешней обстановки».

     И невозможно представить себе такое время, когда в обществе «исчезнет надобность во всяком управлении вообще». Неуправляемое, неупорядоченное, хаотическое общество существовать не в состоянии. Но управление утратит примитивный характер прямого принуждения человека человеком, каждому будет предоставлена возможность - посильно проявляй себя. Самостоятельность не исключает зависимости друг от друга, иерархичность управления не обязательно должна сопровождаться угнетением.

    

21

    

    Мы тут рассматривали отношения государства с тружеником- производителем материальных ценностей, чья трудовая деятельность создает конкретный результат в виде какого-то дохода. Однако государство будет иметь дело и с людьми, которые или вовсе не создают дохода как такового, или же их деятельность им не ограничивается. Рабочий автомобильного завода будет плохим хозяином, если его не станет подхлестывать стремление к личной материальной обеспеченности, к повышению доходности. Но коль режиссеры и актеры театра поставят перед собой лишь задачу повышения доходности, их следует гнать подальше от искусства. Несовместим с доходностью и труд педагога, и научного работника, и врача, и военного, и милиционера, наблюдающего за порядком, и многих, многих других.

     Некоторые из таких тружеников являются прямыми агентами государственного управления, а потому по-прежнему останутся служащими по найму у государства. Труд по найму утратит свой господствующий характер, но совершенно не исчезнет.

     Однако и он должен сильно измениться. Если в обществе появятся автономные организации, где личность обретает самостоятельность, пользуется вниманием, оценивается по достоинствам, то невозможно нанятых служащих держать под диктаторским каблуком. Государственному служащему будет трудно оставаться лишь бездумным исполнителем чужой воли, ему постоянно придется сталкиваться с трудовыми коллективами, творчески приспосабливающимися к изменчивым обстоятельствам. Представитель государства тоже будет вынужден вникать в обстоятельства, улавливать их изменения, осмыслять их. И службистская деятельность приобретет творческий характер.

     Особое значение для государства приобретают люди, создающие духовные ценности. И при нынешней-то диктаторской власти этих людей трудно поставить в положение подзависимых служащих. Государство, к примеру, не в состоянии диктаторски указывать научно-исследовательскому коллективу - как и каким образом нужно проводить исследования. По той простой причине, что исследователи проникают в область, никому доселе не ведомую.

     Но это вовсе не значит, что научно-исследовательские коллективы обособлены от государства. Не кто иной, а только они способны открыть то, что может иметь угрожающие или благоприятные для общества последствия. И государство не оправдывает себя как орган управления обществом, если станет отмахиваться от информации, идущей от столь сведущих источников.

     Получается, безвластные ученые оказывают влияние на деятельность государства, государство же на методы научной работы по существу влиять не способно.

     Нечто сходное происходит и в отношениях между государством и работниками искусств. Художник потому и художник, что острей других подмечает изменения текущей жизни, делает их зримыми для всех. Государство как орган управления будет обкрадывать себя, если станет пренебрегать идущей от искусства информацией.

     Наше нынешнее государство-диктатор боится полезной информации. Она чаще всего противоречит грубым бюрократическим приказам, смущает исполнительных службистов, а потому враждебное отношение к тем, кто несет подобную информацию, стало нормой. Государственной анафеме в свое время предавались генетики, кибернетики, сторонники Эйнштейна, писатели, театральные режиссеры, композиторы. Всем сестрам по серьгам, никто не был забыт. Подымались и превозносились псевдоученые, вроде Лысенко, или писатели типа Бабаевского.

     Новое государство, положившее в основу руководства обществом принцип самоуправления, будет существовать лишь за счет поступления отнюдь не произвольной, а точной информации. И уж оно, государство, вынуждено будет - по возможности максимально - использовать интеллектуальные силы общества.

    

22

    

    Каким же путем и по каким признакам станет выдвигать общество, основанное на иерархическом самоуправлении, людей в государственные руководители?

     Ленин не считал нужным даже задаваться этим вопросом. «Для нас важно привлечение к управлению государством поголовно всех трудящихся». «Поголовно всех» - отбирать нужды нет. И Ленин увлеченно набрасывает пути осуществления такой соблазнительной идеи: «К управлению государством в таком духе мы можем сразу привлечь государственный аппарат, миллионов в десять, если не в двадцать человек, аппарат, не виданный ни в одном капиталистическом государстве».

     Однако как будет выглядеть в натуре столь величественный аппарат, сам Ленин представлял весьма смутно - что-то вроде «всенародной милиции», подавляющей уцелевших капиталистов и прочих неугодных элементов. Управление и подавление для Ленина понятия равнозначные. Правда, все же оговаривается: «Мы не утописты. Мы знаем, что любой чернорабочий и любая кухарка не способны сейчас же вступить в управление государством».

     «Сейчас же» - нет, пока не доросли. А дорасти весьма несложно: «Специфическое «начальствование» государственных чиновников можно и должно тотчас же, с сегодня на завтра, начать заменять простыми функциями «надсмотрщиков и бухгалтеров», функциями, которые уже теперь вполне доступны уровню развития горожан вообще...»

     Что же, так оно в сущности и получилось. «Специфическое «начальствование» государственных чиновников» с уровнем развития кухарки или прачки-поденщицы вылилось в функции надсмотрщиков, которые, право же, примитивны - давай, давай, жми! А те, кто так и остались кухарками и прачками, к столь незатейливому государственному правлению отношения никакого не имеют. Оно ведется без них, от их имени. Поэт Смеляков это выразил с грубоватой прямотой:

    

    И того не знает дура,

    Полоскаючи белье.

    Что в России диктатура

    И не чья-нибудь - ее.

    

    Но как ни низок уровень полощущей белье прачки или кухарки, лишать их участия в управлении значит отказывать им в человеческой сущности. Вот только проявить себя кухарка как управляющий может отнюдь не в государстве, а на кухне. Да и то при непременном условии: если работающий там коллектив немногочислен, голос ограниченной кухарки не затеряется средь других голосов. Но если поставить ее в условия, в которых она сможет быть услышанной, принятой во внимание,- ее интересы не станут замыкаться лишь на грязной посуде, кругозор мало-помалу расширится. От ее личных способностей будет зависеть, как скоро она перерастет свой кухонный уровень.

     И, казалось, вопиющая нелепость - оторвав кухарку от грязной посуды, посадить на управление, пусть даже не государством, а хотя бы пищевым комбинатом. Последствия такой акции объяснять не надо. Но подобные нелепости не просто часто случаются, они закономерны для нашей системы. Вооруженный знаниями, самостоятельно мыслящий человек всегда независимей тупицы, а потому приказывающему начальству проще опираться на тех, кто не отличается большими знаниями, оригинальностью суждений, повышенной проницательностью, зато покладист, - выдвигай его выше! Ограниченность и безликость высокопоставленных службистов не случайны. Яркие, содержательные личности остаются внизу, мало-помалу линяют под игом выскочек.

     А вот самоуправляющиеся рабочие низовой производственной ячейки в буквальном смысле слова обворуют себя, если поставят над собой руководителя с развитием, не превышающим их общий уровень.

     Низовые ячейки вкупе составляют производственную организацию более высокого уровня, которая столь же самоуправляема. И в этом самоуправлении должны принимать участие самоуправления низовые. Но не всем своим наличным составом, иначе мероприятия по управлению на более высоком уровне превратятся в массовый сабантуй - не все сумеют высказать свое мнение, не всякое предложение будет возможно обсудить, не избежав дезорганизации. Есть лишь один выход - низовым ячейкам выдвинуть в общее самоуправление доверенных представителей, хотя бы тех, кого они признали руководителями.

     Самоуправление ступенью выше - выше по уровню развития. Это уже не рядовые рабочие, а выдвиженцы, за кем сами же рабочие признали над собой превосходство.

     И вот таким-то признанно незаурядным людям предстоит решить, кого именно выдвинуть на текущее управление. Некомпетентный, непроницательный управляющий ни для кого так не опасен, как для низовых руководителей. Любой его управленческий просчет, любая допущенная им неувязка болезненно отзовется на деятельности производственных ячеек. А потому при выдвижении управляющего второго уровня неизбежно возникнет общее стремление отыскать кандидатуру такого человека, чьи личные качества отвечали бы данному руководящему месту. И так, от одного уровня к другому, ступенька за ступенькой вверх, до самой высшей инстанции - общегосударственного правления - идут коллективные поиски наидостойнейшего. Разумеется, тут никак не исключены досадные ошибки и заблуждения, но неизбежные флуктуации течения не поворачивают реку вспять, наличие досадных ошибок не сможет изменить направленность поисков.

     Осуществляется отбор, иерархичный по существу. Простой труженик участвует в выборе только своего непосредственного руководителя, передоверяя ему выбирать руководство следующей ступени... И тут-то должно возникнуть яростное возмущение сторонников демократии: выходит, что народ лишен возможности выбирать своих верховных руководителей?! Да. Принцип самоуправления несовместим с общенародными выборами. Но прежде чем возмущаться, зададимся вопросом: а существовали ли когда-нибудь действительные, а не фиктивные общенародные выборы?

     Образчик древних демократических выборов оставил нам Плутарх. Афиняне общенародно выбирали, кого изгнать из отечества. «Рассказывают,- пишет Плутарх,- что, когда надписывали черепки, какой-то неграмотный, неотесанный крестьянин протянул Аристиду - первому, кто попался ему навстречу,- черепок и попросил написать имя Аристида. Тот удивился и спросил, не обидел ли его каким-нибудь образом Аристид. «Нет,- ответил крестьянин,- я даже не знаю этого человека, но мне надоело слышать на каждом шагу «Справедливый» да «Справедливый»!..» Аристид ничего не ответил, написал свое имя и вернул черепок».

     А чем мог руководствоваться крестьянин, как не минутным капризом. Он не имел - и не мог иметь! - ни малейшего представления, кто из наиболее известных афинян отвечает его личным интересам, а кто способен им препятствовать.

     Не будем говорить о государственной комедии всенародных выборов в нашей стране, издевательская сущность их очевидна каждому. Не многим отличается выборная кампания и в США. Какая разница, сколько кандидатур подсовывается в бюллетене избирателю, все равно они для него абсолютно невнятны, а многообещающие программы их партий никак не связываются с личными интересами. Избиратель по-прежнему руководствуется минутным капризом.

     При самоуправлении простой труженик добивается осуществления своих - зримых, не эфемерных - интересов. И эти интересы не может не поддерживать выдвинутый им, подконтрольный ему, зависящий от него с товарищами руководитель. Интересы труженика передаются по эстафете от одной административной ступеньки к другой до самого верха. И на каждой ступеньке совершается поиск тех людей, которые по своим личным достоинствам способны оказать наибольшую помощь в реализации интересов труженика. Допустить общенародные игрища выборов государственных правителей (а они могут быть только игрищами, видимостью, нерезультативным делом!) - значит разорвать длинную, но действенно сложную связь народа со своим правительством, значит допустить произвол в создании общественного аппарата управления.

    

23

    

    Подавляющее большинство вступавших на путь христианства язычников наверняка искренне желали следовать идее - люби ближнего своего. Искренне желали, но по-прежнему оставались внутри рабовладельческой системы, жизнедеятельность которой определялась ее специфическим устройством - два противопоставленных лагеря, господ и рабов, одни принуждают других. Находясь в такой системе, человек или должен совершить насилие, заставляя работать, или терпеть насилие. Люби?.. Где уж, не та обстановка.

     Мы постоянно слышим об исторической значительности нашего времени, о его исключительности: никогда еще наука не совершала таких мощных рывков вперед, никогда так бурно не развивалась техника - мы теперь перекладываем на машины не только тяжелый физический труд, но и утомительный умственный,- никогда так широко не распространялось просвещение, и планета наша теперь стала тесна, началось завоевание космоса, явление более грандиозное, чем великие географические открытия, объединяющие Новый Свет со Старым, одно полушарие с другим.

     Но в куче этих поразительных событий почти не замечается одно, самое важное, самое значительное, вмещающее в себя все остальные. Производительные силы человека доросли до такого уровня, когда они уже не только способны изменить характер его существования, а преобразовать целиком. Некогда - бог знает, в какие времена! - возникла частная собственность, не она ли и породила нашу цивилизацию? Во всяком случае, все бурное ее развитие шло до сих пор в рамках частной собственности на средства производства. Сейчас собственность исчезает! Пройти без последствий это не может, впереди - нечто небывалое, чему еще нет названия. Самое время спросить себя: камо грядеши?

     Развитие производительных сил определяет развитие жизни - элементарность, набившая оскомину еще со школьной скамьи. Зато как редко мы вспоминаем о том, что жизнь не следует с услужливой поспешностью за развивающимися производительными силами. Какое-то время она течет по инерции, сохраняя старый уклад, старые привычки.

     Инерция тем непреодолимей, чем интенсивней шла жизнь в старом русле. Самое завершенное рабовладельческое общество - могущественный Рим - обладало и самыми развитыми для своего времени производительными силами. Однако как нигде прочно укоренившееся рабство держало Рим в косной неподвижности. Варварам же приходилось рвать лишь истлевшие патриархальные корни, и они быстрее приняли крепостнические порядки.

     Инерция сковала сейчас нас, в каком бы месте земного шара мы ни находились: по-прежнему господствует труд по найму, по-прежнему управление ведется через принуждение, по-прежнему раздирают антагонистические отношения. И мы на разные лады бессильно повторяем: «Люби ближнего!» Бессильно, без былой страстности, без надежды на успех.

     Стремительный рост производительных сил и косность общественного устройства - грозное несоответствие. Оно уже теперь приводит к устрашающей неупорядоченности жизни. По сути, происходит энтропический процесс.

     Разве не признак энтропии - обезличивание собственности? Не мое, не чье-то вообще, бесхозяйское - всеобщая незаинтересованность, всеобщее безразличие к жизни, всеобщая дезорганизация труда!

     Разве не признак энтропии растущее безразличие к человеческим достоинствам, и прежде всего к интеллекту? Уникальное свойство человека в человеческой среде не вызывает признания, а враждебность - да, постоянно! Не симптом ли это духовного самораспада? А крайняя неупорядоченность наших отношений с природой разве не энтропична по существу?

     Мне могут возразить: все это наблюдалось и прежде, существовало в оны времена; и незаинтересованность труженика в собственности, и враждебное отношение к мыслящему со стороны ординарных тупиц никак не внове. И с природой наши предки не особенно церемонились, вырубали леса, превращали земли в бесплодные пустыни. Все было, но не в такой масштабности, не столь всеобъемлюще, носило частный характер. А частные случаи неупорядоченности еще нельзя назвать энтропией, потому что они не исключают обратимости. Сейчас же мы не без оснований говорим о возможности необратимого сверхмасштабного процесса. Не остановим его - погибнем!

     Упорядочивание нашей жизни должно начинаться с того, чем жив человек,- с труда. Предлагаемый здесь способ производства на принципах самоуправляемости никак не откровение. К нему уже давно идет мир. Коллективный труд с совместным распределением дохода неприметно всегда существовал в любом обществе. С появлением капиталистической частной собственности возникла и кооперативная. Сейчас делаются попытки в государственных масштабах привлечь рабочего к управлению своим предприятием. Но при этом не учитывается одно наисущественнейшее – самоуправление должно начинаться с малых, простейших производственных ячеек, в малых по числу членов коллективах.

     Малое, а значит, и несложное хозяйство дает возможность участвовать в управлении практически каждому работнику.

     Участвовать в управлении и совершенствоваться в нем.

     Ограниченное число членов в самоуправляющемся коллективе дает возможность каждому быть на виду у всех, всем относиться с посильным вниманием к каждому. Личность не тонет в массах, остается самостоятельной величиной.

     Самостоятельной и способной проявить свои достоинства.

     И тогда хозяйство станет восприниматься всеми как свое, обезличивание собственности исчезнет. Сам же труд не замкнется на рабочих процессах, а вместит в себя интеллектуальные функции - организации, расчета, прогнозирования и пр.

     Труд одновременно станет и своеобразной школой. Школой хозяйствования и школой человековедения.

     Коллективное самоуправление без заинтересованности к ближнему невозможно.

     «Люби ближнего» - исполнится?

     Нет. Потому что эта всеблагая заповедь принципиально неисполнима. Нельзя любить всех и за все. Любовь не обязательно бывает достойным чувством, а ненависть предосудительным. Важно знать, что любить, а что ненавидеть в мире сем. А для этого нужно быть, насколько возможно, внимательным к ближнему своему.

     «Люби», увы, не осуществится, а внимательность к человеку - да, станет необходимостью. Ну, а этого вполне достаточно, чтоб длительный антагонистический период рода людского кончился, началось нравственное возрождение.

     Наши размышления подошли к концу. Всего-навсего размышления. Мы говорили, что низовой самоуправляющийся коллектив должен быть ограничен по числу членов, а каковы эти границы, для всех ли предприятий они одинаковы, влияют ли на них культурный уровень членов, образование - это еще надо экспериментально установить. Навряд ли можно воспользоваться существующим ныне производственным делением - на цеха, бригады и пр. Цеха в большинстве нынешних промышленных гигантов - крупные производства, вмещающие в себя часто тысячи рабочих. Такие на самоуправление не поставишь - сложны, многочисленны, личность будет утопать в массе. Разукрупнять?.. Да, придется. Иначе получится дискредитация принципа самоуправления.

     Но это значит нарушать структуру существующего производства, переиначивать налаженные технологические процессы, совершать болезненные переустройства. Старое постоянно будет помехой. А с ним нельзя не считаться, к нему нельзя не приспосабливаться. И самое неприемлемое тут - ломка, разрушение старого.

    

    Весь мир насилья мы разрушим

     До основанья, а затем

     Мы наш, мы новый мир построим:

     Кто был ничем, тот станет всем.

    

    Сначала разрушим до основанья, а уж потом, бог даст, не знай как построим. Чем обернулась столь легкомысленная беспечность, нам теперь слишком хорошо известно. Старый мир - да, насилья! да, страданий! - все-таки единственный исходный материал для построения мира нового, более совершенного. Другого материала нет, а потому необходимо обращаться с ним крайне бережно. Прежде чем разрушать, надо подумать, что можно сберечь, как использовать, а для этого следует заранее рассчитать будущее сооружение. При этом не следует считать своих предшественников врагами, напротив - считайте себя продолжателями их.

     Ежи Лец в своих «Непричесанных мыслях» сказал: «В каждой стране гамлетовский вопрос звучит по-своему». Воистину так, в США он звучит иначе, чем у нас. Но это один и тот же вопрос - быть или не быть? Как они, так и мы одинаково им обеспокоены. Однако различие в звучании создает видимость - разные вопросы себе задаем, к разному стремимся. Трагическое заблуждение, разобщающее нас.

     Не существует законов развития, богом данных специально для них и специально для нас. Законы общие, на всех одни. Правда, их проявление в жизни редко когда совершается сходно. Один закон земного притяжения действует на гирю и на пращу, но как они различно ему подчиняются в одних и тех же условиях воздушной среды. Наглядное различие жизни их и нашей не может стать поводом к тому, чтобы мы думали только каждый о своем, взаимно считали, что их ответы на больные вопросы не подходят нам, наши -им. Вопросы одни, звучание разное. А потому крайняя необходимость пере- вести общие вопросы на общий язык, сообща на них отвечать.

     После этих призывных строк мне впору расхохотаться над собой - мне ли вещать о сообщности?! Сижу и пишу тайком, страшусь, как бы случайно не пронюхали об этом. Преступление - указываю на роковые заблуждения, которыми переполнена наша история. Преступление - открываю глаза на тяжкие недуги нашего общества. Преступление - называть вещи своими именами, неприкрыто говорить правду.

     Страшусь, прячусь, а не честнее ли с открытым забралом вступить в сражение?

     Я всегда не доверял тем, кто пытался играть незамысловатую роль Дон-Кихота, отважно кидающегося в схватку с ветряными мельницами. Честная, но безрезультативная отвага - для меня проявление оригинальной глупости. Глубоко убежден, что сражением нельзя внушить истину. Сражение не бывает без насилия, пусть даже духовного. Истину признают лишь тогда, когда в ней нуждаются. Сейчас же все, что я говорю, может вызвать бешенство - не доспело, час не пробил.

     Когда пробьет - не ведаю.

     Слушай, будущий читатель: ты вместе со своим временем должен быть умнее и прозорливее меня, заранее жду твоих сомнений, огорчительно, если не смогу их услышать. Не пророк здесь вещал - пытался вдумываться всего-навсего человек, кому не чуждо самое распространенное человеческое - способность ошибаться.

    

    1969-1973

1 Фиасы - культовые ассоциации в Древней Греции; сесситии - общие трапезы в древней Спарте.

2 Амусин И. Д. Рукописи Мертвого моря. М., 1961, С. 200-201.

3 Гэлбрейт Дж. Новое индустриальное общество. М., 1969.

4 Хашар - узбекское слово, соответствующее ныне почти забытому русскому «помочь», т. е. помощь односельчан кому-то одному. «Кто на помочь звал, тот и сам иди».

К списку произведений