Зленько Г.Я.

Проблематика и поэтика прозы Владимира Тендрякова : монография. – Алматы, 2005. – 288 с.

ISBN 9965-9742-0-9

Рекомендовано к печати кафедрой русского языка, литературы и журналистики, Методическим советом и Советом Института филологии и искусств Жезказганского университета имени О.А. Байконурова

Рецензенты: доктор филологических наук, профессор

КаНУ им. аль-Фараби Г.М. Мучник,

кандидат филологических наук, профессор

ЖезУ им. О.А. Байконурова К.А. Танкибаева

ПРОБЛЕМАТИКА И ПОЭТИКА ПРОЗЫ ВЛАДИМИРА ТЕНДРЯКОВА « »

Монография посвящена творчеству известного русского писателя Владимира Федоровича Тендрякова. Она содержит элементы критико-биографического очерка и детальный анализ произведений «возвращенной» прозы писателя. В центре авторских задач – рассмотрение проблематики творчества В.Ф. Тендрякова в тесной связи его публицистики и художественных произведений, его «известной» и «возвращенной» прозы; выявление роли мотивной структуры в его поэтике; детальный анализ мотивных структур так называемого «романа-пунктира» (цикла повестей и рассказов «Пара гнедых», «Хлеб для собаки», «Параня», «Донна Анна», «Охота», «На блаженном острове коммунизма», «Люди или нелюди», «Революция! Революция! Революция!») и романа «Покушение на миражи». Исследование такого характера предпринимается впервые.

Книга рассчитана на литературоведов, студентов-филологов и круг читателей, интересующихся творческой и духовной судьбой писателя, а также проблемами его творческой индивидуальности.

© Зленько Г.Я., 2005

Моей маме

Имя Владимира Тендрякова хорошо знакомо читателям 50-х – 70-х годов.

«Его книги были хорошо известны, - пишет Н. Иванова, - они выходили большими тиражами, по ним снимались фильмы. Писатель Тендряков боролся с «религиозным дурманом», писал о двойной морали людей старшего поколения, искал причины разлада между ним и молодыми, внимательно анализировал зарождение и расцвет конформизма внутри юного существа эпохи «застоя». Это был крепкий профессионал, писатель рассудочный, довольно схематичный, ограниченный и в своих художественных возможностях, и в своей гражданской смелости. Поэтому я, помню, несказанно удивилась, когда на мои слова об этой репутации Тендрякова немецкий критик Ральф Шрёдер, критик глубокий и замечательный человек, близкий друг Ю. Трифонова и В. Тендрякова, заявил резко и горячо: вы не знаете писателя Тендрякова…» (1, с.84).

Ральф Шрёдер оказался прав. После выхода в свет в 1987-1990 годах «потаенных» произведений В. Тендрякова (цикла рассказов и повестей «Пара гнедых», «Хлеб для собаки», «Параня», «Донна Анна», «Охота», «На блаженном острове коммунизма», «Революция! Революция! Революция!», «Люди или нелюди», романа «Покушение на миражи», повети «Чистые воды Китежа») критика заговорила совершенно о новом, незнакомом Тендрякове.

«Лицом к лицу лица не увидать…»

Из новой эпохи, новыми глазами вглядимся внимательней в лицо этого «знакомого незнакомца» - и, может быть, цельный облик художника и человека выступит четче и ясней из нашего недалекого прошлого, обогащая нас богатейшим опытом своей духовно-нравственной работы и художнических исканий…

НАЧАЛО ТВОРЧЕСКОГО ПУТИ

Владимир Фёдорович Тендряков вошел в литературу на рубеже 40-х - 50-х годов, в эпоху господства в ней пресловутой теории бесконфликтности. Масса произведений художественной литературы этого времени имела конфликт «хорошего с лучшим» (иногда в сочетании с военным конфликтом): романы В.Ажаева «Далеко от Москвы» (1948), П.Павленко «Счастье» (1947), Г.Николаевой «Жатва» (1948), С.Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды» (1948) и «Свет над землёй» (1950), М.Бубённова «Белая берёза»(1947-1952), В.Кочетова «Журбины» (1952), А.Авдеенко «Труд» (1953)... И лишь немногие писатели смогли преодолеть этот ограничительный барьер. Среди них были Г. Троепольский и В. Овечкин. Книга очерков Овечкина «Районные будни», «основанная на тщательном изучении жизни, содержала смелый социальный анализ действительности тех лет» (2, с.354). «Напарником» Овечкина, по выражению С.Залыгина, и стал Тендряков, сформировавшийся «в резкой полемике с теорией и практикой «бесконфликтной» литературы» (3, с.464).

В первых же своих повестях - «Падение Ивана Чупрова» и «Среди лесов» - Тендряков, как и Овечкин, обратился к реальным будням деревни, делая объектом изображения каждодневные заботы колхозных руководителей и жизнь рядовых тружеников. «Тендряков, - пишет И.Крамов, - отличался резким своеобразием. Он был решительнее других в постановке острых проблем, смелее в поисках художественной выразительности. С первых же его шагов в нём не было и следа нередкой для начинающих робости» (4, с.113).

Гражданская смелость и активность молодого писателя были обусловлены его мировоззрением. Как и множество других советских людей, Тендряков в начале 50-х годов верил в возможность осуществления коммунистического идеала, отождествляя его с идеалами социальной справедливости и духовно-нравственного совершенства личности. Будучи сыном большевика, участника гражданской войны, низового советского работника, Тендряков сам в 1948 году вступил в коммунистическую партию и видел свой долг писателя-коммуниста в помощи ей, потому что она тогда олицетворяла для него силы прогресса. Публицистические выступления молодого писателя отражают его убеждение, что «партийная» литература - это та литература, которая критически воспринимает современную советскую действительность в свете идеалов справедливости и высокой духовности. «Партийность и сглаживание недостатков - явления несовместимые», - считает он (5, с.211); если в произведении нет «партийного отношения автора к отрицательному», «то такое произведение не имеет права считаться произведением социалистического реализма» (5, с.213). «Задача литературы, - убеждён Тендряков, - отображать не положительное и отрицательное, а <...> отражать борьбу положительного с отрицательным, борьбу нарождающегося с отмирающим, старого с новым, борьбу - сам процесс, и из этого должны исходить все принципы нашей литературы» (6, л.45. - Курсив мой. - Г.З.)¹. Важнейшей задачей он видит «культивирование» «критики и самокритики в массах», полагая, что «критика и самокритика - один из движущих законов нашего общества» (6, л.48).

Главное содержание ранних очерков и повестей самого Тендрякова - критика «отрицательного».

Что же критикует молодой прозаик в обстановке обновления политической и духовной жизни в стране после сентябрьского пленума ЦК КПСС, осудившего культ личности?

Понятие «отрицательного» связывается в это время у Тендрякова с отдельными, как ему кажется, недостатками в советской действительности, вызванными ещё якобы не изжитыми «пережитками прошлого» либо неблаговидной деятельностью некоторых безнравственных или невежественных людей, хоть и облечённых зачастую большими полномочиями. Ему думается, что источник нравственности лежит исключительно внутри самого человека и что в собственной власти человека творить добро и зло.

Так, в повестях «Падение Ивана Чупрова» (1953), «Не ко двору» (1954), «Чудотворная» (1958) писатель показывает нравственную нечистоплотность председателя колхоза, семейный разлад, косность сознания неграмотной крестьянки, но в социальный анализ не углубляется, имея готовое мнение. Вина за «падение» возлагается им на самого Чупрова. Чупрову противопоставляется другой герой, Бессонов, который в подобных же обстоятельствах остаётся нравственно чист; вина за семейный разлад Соловейковых – целиком на Стешину семью, на Ряшкиных как на носителей чуждой советскому строю индивидуалистической психологии, «кулацкого» мировоззрения; следует разъяснение, данное устами положительного героя: «Вот такие-то Силаны, при организации колхозов, ой, как тяжелы были!.. Середняк, с виду свой человек, а нутро-то кулацкое, вражье! Теперь-то вроде не враги, а мешают. Вот уж истинно - бородавки. Боли от них особой нет, а досаждают» (7, с.27). «Воюй!» - даётся наставление Федору Соловейкову, и он воюет). В мучениях Родьки Гуляева, по мнению автора, в огромной степени виновата мать Родьки, Варвара, по неустойчивости мировоззрения и малограмотности не сумевшая противостоять религиозности собственной матери, Родькиной бабки Авдотьи Даниловны, любовь к Богу которой, конечно же, исключает человечность. Спасение для Родьки - коммунистка-учительница Парасковья Петровна, вразумляющая Варвару. Во всех случаях здесь у Тендрякова «старое, отживающее» олицетворено в носителях идей и морали, чуждых коммунистической идеологии, и равно осуждается автором, будь то идея приоритета частной собственности, религиозность или просто стяжательская психология; а «новое, нарождающееся» воплощается в бескомпромиссных борцах со «старым», способных пожертвовать личным ради торжества коммунистического идеала, причем бескомпромиссность возводится автором в высшее достоинство человека и признается этической нормой, даже если проявляется в разрыве с женой из-за её любви к родителям или в изгнании старухи из дома и лишении её на старости лет дочерних забот.

Итак, на первый взгляд, перед нами - типичный соцреалист. Художественный мир раннего Тендрякова разорван социально-классовыми противоречиями, герои находятся на разных полюсах, линия разлома проходит внутри семейных и родственных отношений (сказывается влияние литературной традиции 20-х годов - вспомним «Донские рассказы» М.Шолохова, «Конармию» И.Бабеля, «Разлом» Б. Лавренёва, «Любовь Яровую» К.Тренёва и др.). Погружённость писателя в социально-классовую проблематику сопровождается непосредственным отражением реальных событий, воспринятых с точки зрения приверженца революционно-классовой идеологии и метода социалистического реализма с его принципами партийности, социалистического гуманизма и упрощённо понимаемой социальной детерминированности характеров. Основным принципом изображения является контраст: для обрисовки сторон конфликта используются в основном две краски - чёрная и белая; «отрицательный» герой плох до конца, «положительный» - хорош абсолютно во всём. Так, Чупров беспринципен, неразборчив в средствах достижения цели, аморален в быту; в финале это окончательно опустившийся человек; Бессонов же, напротив, принципиален, обладает неподкупной совестью и, говоря языком анкетных клише, «морально устойчив». Впоследствии сам Тендряков весьма критически отзовётся об этих произведениях: «Это было время бурных перемен в нашей общественной жизни и в литературе, и мои первые вещи отразили эти перемены. Но сам я тогда ещё не мог дать достаточно глубокого анализа изображаемого» (8, с. 116).

Тем не менее, Тендряков уже тогда, если внимательно вчитаться в его ранние произведения, не являлся ни правоверным носителем официальной советской идеологии, ни правоверным соцреалистом, ибо он, будучи уверен в праве писателя обнаруживать недостатки и критиковать их независимо от инстанции и ранга объектов критики, настолько расширил границы этой критики, что позволил себе разоблачать и ниспровергать партийные авторитеты.

Карьеристом изображён им в повести «Тугой узел» секретарь райкома партии Павел Мансуров. Е.Старикова писала: «...Пожалуй, впервые мы встречаемся с таким глубоким обнажением этого конфликта в повести Тендрякова, когда обнаруживается не просто бесполезность или вредность подобного типа, но и его поистине роковая роль в человеческих судьбах» (9, л.8). Исследуя конкретную жизненную ситуацию, автор показал, как самолюбие и стремление укрепить благоволение к нему начальства толкают секретаря райкома на авантюру, а инстинкт самосохранения авантюриста обусловливает развитие эгоизма, жестокости и равнодушия к людям, находящимся в его власти. Следствием в изображении Тендрякова становится подрыв экономики района и гибель отчаявшегося человека, из которого Мансуров сделал «козла отпущения». Более того, Тендряков дал понять читателям, что Мансуров, несмотря ни на что, не наказуем до той поры, пока существует система номенклатуры и бюрократизм в советских руководящих инстанциях. В финале повести Мансуров, успокоив свою не слишком требовательную совесть, продолжает уже на другом посту решать людские судьбы. Кроме того, в повести с документальной точностью отражена жизнь тогдашнего советского общества, с ущербностью его системы планирования, с «командным» управлением экономикой (здесь частично в сюжете, частично в размышлениях персонажей представлены волюнтаристские «скачки», предпринимавшиеся руководством страны в целях исправления катастрофического положения дел в сельском хозяйстве: авантюрные кампании то разведения племенного скота, то создания кормоцехов, то «внедрения» торфоперегнойных горшочков), с сосредоточением реальной политической и экономической власти в руках партийного аппарата (о Мансурове, утверждённом в должности первого секретаря райкома, сказано прямо: «...Теперь он всюду хозяин, даже мосты, даже телеги касаются его») (10, с.251).

Заслуга молодого писателя тем выше, что он не просто мужественно изобразил партийного работника отнюдь не в розовом свете, но и увидел негативное формирующее влияние обстоятельств в советском обществе, заставляющих не только «отрицательного» Мансурова, но и «положительного» Игната Гмызина ловчить и приспосабливаться, хотя и в разных целях. Выражая точку зрения автора, Гмызин требует: «Суди меня - отвечу, но подними вопрос о том, чтобы ни у меня, ни у других председателей не случалось больше нужды объезжать на кривой, поправь жизнь» (10, с.339). Правда, вопрос о том, как её «поправить», ни персонажами, ни автором пока не ставится.

В повести «Ухабы» (1956) Тендряков пошёл дальше.

Избрав предметом изображения участь людей под властью бюрократических порядков, автор целенаправленно реализует свой замысел: показать, что бюрократизм угрожает самой жизни человека, потому что по принятой у бюрократов шкале ценностей человеческая жизнь ничего не стоит. В повести запечатлено характерное для советского общества парадоксальное явление: поведение человека коренным образом изменяется с выступлением его в иной социальной роли. Один из главных героев повести, некий Княжев (директор МТС), попав в дорожную аварию, готов до полного изнеможения тащить на себе по бездорожью раненого водителя, но отказывается предоставить своим именем трактор для перевозки его в больницу, потому что не хочет нарушить спущенную когда-то сверху инструкцию, которая запрещает использовать сельскохозяйственную технику не по назначению и грозит карами за нарушение приказа. В результате медицинская помощь запаздывает, и пострадавший умирает. Устами хирурга Тендряков выносит приговор Княжеву: «До убийцы выросший бюрократ!» - и заставляет другого героя, пассажира-лейтенанта, активно включиться в борьбу за справедливость. По мнению автора, инерция мышления людей, внутренний страх перед наказанием за инициативу, неспособность к сопротивлению бюрократическим, бесчеловечным инструкциям являются серьезнейшими препятствиями на пути к «светлому будущему». Вызывая необходимые ассоциации, он даёт повести название «Ухабы» и осуждает психологию человека-«винтика», утверждая гуманизм и личную ответственность человека за свои поступки. Следует обратить внимание на то, что образ дороги в повести «Ухабы» многозначен: это реальная дорога, на которой случается несчастье с персонажем; путь, который выбирает каждый герой («жизненная дорога человека»); общий путь в будущее (дорога страны). Обозначается будущее пристрастие писателя к метафоре как к стилевому принципу...

Характерно, что в это же время современник Тендрякова А.Яшин в рассказе «Рычаги» тоже констатирует факт превращения человека в механизм под давлением «должности». Это только подчёркивает типичность изображаемого явления, подвластность человеческого сознания той эпохи специфическим морально-этическим нормам, когда раздвоенность человеческой личности «на службе» и «дома» не считалась безнравственной.

Итак, Тендряков делает объектом критики мораль современного ему советского общества и предлагает руководствоваться единой во всех случаях шкалой нравственных ценностей. Трагический финал повести «Ухабы» подчёркивает, с одной стороны, преступность промедления человека в вопросе нравственного самоопределения, с другой - губительность страшной силы бюрократизма и трагизм положения личности в плену довлеющих обстоятельств.

А.Бочаров заметил, что в истории литературы остаются «первопроходческие» произведения, «ибо негоже забывать, кто дал толчок какому-то направлению, обозначил новый этап» (11, с.300). К «первопроходческим» в художественной прозе 50-х - 60-х годов он отнёс и повесть Тендрякова «Ухабы» как «характерное выражение направления нравственных поисков литературы этого периода». Литературовед прав. В 1956 году в этой повести Тендряков в художественной форме высказал ту мысль, которую в 1974 году в статье «Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни» сформулирует следующим образом А.Солженицын: «...не избегать рассмотрения общественных явлений в категориях индивидуальной душевной жизни и индивидуальной этики». «Это очень человечно, - аргументирует данное предложение Солженицын: - применить даже к самым крупным общественным событиям или людским организациям, вплоть до государств и ООН, наши душевные оценки: благородно, подло, смело, трусливо, лицемерно, лживо, жестоко, великодушно, справедливо, несправедливо...» (12, с.13). Тендряковские «Ухабы» наглядно демонстрируют следствия отказа от принятия государством и обществом подобных норм морали: государственная и общественная система ценностей, определяя личную нравственность человека, толкает его на бесчеловечные поступки. Автор не формулирует данного тезиса, но весь строй его повести подводит читателя к этому простому выводу.

А.Бочаров писал: «И в этом весь Тендряков: пусть задача неразрешима - вообще неразрешима или пока неразрешима! - но нужно снова и снова подступаться к её решению» (13, с.272). Литературовед верно и глубоко понял писателя, который очень близко подошел к открытию совершенно нового для себя конфликта: не между «положительными» и «отрицательными» героями, а между человеком и общественной системой, направленной на подавление личности. Это открытие состоится спустя несколько лет.

Дальнейший творческий путь Тендрякова свидетельствует о развитии его творческой индивидуальности и формировании нетрадиционного, аналитического мышления, свободного от догм официальной морали и эстетики социалистического реализма.

В 1959 году появляется роман Тендрякова «За бегущим днём».

Конфликт романа, на первый взгляд, выдержан в рамках традиционного для жанра производственного романа конфликта новаторов и консерваторов. «За бегущим днём» и есть производственный роман - роман о труде педагога, о школе. Однако не секрет, что школа всегда была миниатюрной копией общества с его системой социальных отношений и установок. В связи с этим особенно интересно, какие педагогические принципы подвергает пересмотру автор этого романа, вызвавшего в своё время шумную полемику. Вот они: «Всё должно быть подчинено характеру одного человека» и «Боже упаси ослабить требовательность и допустить детей до порочной свободы!». Центральный герой романа, учитель Бирюков, против того, чтобы считать свободу порочной, а учителю быть диктатором. Он говорит директору школы Хрустову: «Не спорю, может, стоит прославлять наше прошлое. Но ведь для всех нас важней будущее школы. Вы это будущее собираетесь кроить по старой колодке. Растут запросы, растёт требовательность, в конце концов обувь со старой колодки будет жать, мешать движению вперёд» (14, с.209). То же директор слышит от одной из родительниц: «А не могло случиться так, что все эти ученики вышли в люди вопреки вашему желанию?» (14, с.201). Таким образом, традиционный для производственного романа конфликт консерваторов и новаторов получает новое наполнение: консерваторы в романе - это те, кто не желает «пожертвовать налаженным порядком», отказывается «разбираться, докапываться до истины, искать новое» (14, с. 209), а новаторы - это демократы и гуманисты, убеждённые в необходимости перемен на предложенной ими основе. Финал утверждает правоту Бирюкова и его единомышленников. Роман свидетельствует о том, что для Тендрякова уже не только ясна необходимость преобразования общества, в котором он живет, но и проясняются пути преобразования. В романе ещё присутствуют иллюзорные надежды на мудрость «верхов», но эволюция мировоззрения автора очевидна.

Стремительность этой эволюции удивляет, если не знать некоторых обстоятельств.

Дело в том, что изначально присущая Тендрякову способность незапрограммированно мыслить, отвергая догматические уставы, сомневаться, задавать себе вопросы и искать на них ответы активизировала в «оттепельную» эпоху деятельность его аналитического сознания. Позже он сам расскажет об этом в художественно-публицистической повести «Революция! Революция! Революция!»: «В 1956-м мне пошёл тридцать третий год - пресловутый возраст Христа. В тот год начали открыто суесловить по адресу бога, рабы на минуту почувствовали себя свободными, трусы возомнили себя храбрецами, свято верующие вынуждены были притворяться безбожниками, а меня охватило запоздалое, зато пронзительное до нетерпимости желание оглянуться назад: где, в каком месте случился идеологический поворот? Когда идеи свободы стали идеями насилия? Как это Сталин оказался вместо Ленина? <...> Да и был ли этот несчастный поворот?" (15, с.3). Его девизом стало: "Нет, хватит! Хочу мыслить, а не верить в чьи-то готовые догматы! Хочу искать и понимать, не считаясь с обожествлёнными авторитетами!" (15, с.64).

"Днём я писал повести о секретарях райкомов, конфликтующих с председателями колхозов. А вечерами...

Вечерами я начал разговаривать с Лениным, с тридцатью красными томами его сочинений - единственное наследство, оставшееся мне от отца.

Разговаривать - не читать, не штудировать, как это было прежде, когда приходилось сдавать экзамены по марксизму- ленинизму, - на равных, не боясь уже сомневаться и возражать.

И Ленин оказался неожиданным собеседником. Вместо того, чтобы бичевать отступников, сокрушать Сталина, он начал опровергать... самого себя.

Ленин против Ленина. Великого, непогрешимого! Никогда ещё я не соприкасался с такой крамолой - Ленин против Ленина! И долго я не мог отделаться от ощущения - вершу недопустимое, я - еретик, я - преступник! Хотя, казалось бы, при чём тут я? Это Ленин, заключённый в ледерин красного цвета, выпущенный по стране в миллионах экземпляров, говорит крамольное. <...>

Тогда-то я и начал мало-помалу понимать: это драма - драма идей, всечеловеческая, всепланетная. Бывала ли в истории драма грандиознее? Навряд ли» (15, с.ЗЗ 1 - 332).

Какие же произведения создаются писателем в процессе «самообразования»?

В 1960-м году появляются своевременно опубликованная повесть «Тройка, семёрка, туз» и первый вариант повести «Чистые воды Китежа», которая увидит свет только в 1986 году.

Обе повести свидетельствуют об углубляющемся прозрении автора, который уже не возлагает особых надежд на добрую волю правительства изжить пороки общественной системы.

Тендряков с тревогой указывает читателю на положение человека в современном ему обществе. Обе повести рассматривают как будто частные случаи возобладания зла, но оба случая результат страха людей перед культом силы: силы преступника, способного на всё, и силы государственной власти, подавляющей свободомыслие.

Писатель пытается противостоять идее «покорности из страха», сковывающей людей со сталинских времен. Проблемы совести и власти обстоятельств определяют идейно-художественное содержание его новых произведений.

В 1961 году выходит повесть «Суд», привлёкшая внимание широкой читательской аудитории острой социальной проблематикой и вызвавшая резкие отзывы официозной критики, вплоть до обвинений автора в клевете на советскую действительность: так, статья доктора юридических наук А.Васильева, опубликованная в третьем номере журнала «Социалистическая законность» за 1963 год, расценивала повесть как «литературный брак».

В повести «Суд» автора интересуют корни незащищённости человека в собственном государстве. Им проведён глубокий социологический и психологический анализ. Среди героев повести - работники системы правоохранительных органов (следователь Дитятичев и прокурор Тестов), привычный метод работы которых - «искать под фонарём», по определению одного из героев, то есть там, где светлее и легче, а не там, где на самом деле скрыта истина. Впервые в своем творчестве Тендряков так близко подошёл к открытию нового для себя типа конфликта, связанного не с противостоянием героев, а с противостоянием гуманной личности деспотическим общественно-государственным устоям.

Таёжный охотник-медвежатник Семён Тетерин точно знает, что непреднамеренное убийство на охоте совершил начальник крупномасштабного строительства Дудырев. Однако, будучи несведущим в следственных правилах, он сам лишает себя доказательств, когда, движимый любопытством узнать, из чьего ружья вылетела найденная им пуля, придает ей изначальную форму. Он-то узнаёт, но следователь и сам Дудырев ему не верят, подозревая его в корыстных целях: в желании выгородить своего соседа Митягина, которого обвиняют в этом убийстве. Тетерин честен, прямодушен, но следователь, не зная его качеств, конечно, вправе заподозрить его в неискренности, однако дело не в этом. Дело в том, что следователь не хочет ему верить, и не только потому, что заявление Тетерина сулит лишние хлопоты и затягивание сроков следствия, а, как верно уловил Тетерин, потому, что «люди, которые возле законов сидят», на высокопоставленных лиц «с почтением смотрят». Охотник идёт за советом к уважаемому им человеку - председателю колхоза Донату Боровикову, но от него неожиданно Для себя слышит: «...Ты эту пулю при себе храни, а не шуми о ней на всех углах». Боровиков мотивирует свой совет необходимостью защищать идеал «общей пользы», ради которой он готов «безвинного в крупу истолочь, чтоб других накормить»: «Ради общей пользы я себя пхну куда хочешь. А уж ежели своей башки не пожалею, то и твою навряд ли...» (16, с.498,499).

Тендряков рисует ситуацию, в которой люди вновь выступают «рычагами» громадной иерархической структуры управления обществом, поскольку их психология удобно сочетается с их корыстным желанием не иметь неприятностей по службе. Кроме того, они воспитаны одним временем - временем социально-классовых битв с его специфической моралью, позволяющей и даже рекомендующей «добро строить на погибели», ради «общей пользы» ущемлять чьи-то личные интересы и приносить в жертву безвинного. Жизненная инерция и инстинкт самосохранения не позволяют им увидеть давно произведённой партийно-государственным аппаратом подмены ценностей, когда идеал «общей пользы», сохранив своё название, незаметно превратился в идеал, так сказать, пользы корпоративной, оберегающей интересы управленческих структур. Тендряков утверждает: гибель безвинного не может быть признана нормой, не может быть оправдана с точки зрения гуманиста, не может быть полезна общему делу созидания справедливого общества, поскольку является несправедливостью. Его Тетерин, отрицая за кем-либо право распоряжаться своей жизнью и судьбой, отказывается и сам от права подставлять кого бы то ни было в качестве жертвы. Разоблачая лживость социальных верхов, писатель изображает парадоксальную, нелепую ситуацию борьбы «Дудырева против Дудырева», когда Дудырев, осознавший собственную вину, чтобы защитить невинного Митягина, должен выступить «против своего, известного всему району имени», и сам, с его напористостью и твёрдостью, оказывается бессильным что-либо сделать. Для действительной «общей пользы» следовало бы восстановить справедливость, но следователь «суховато и обстоятельно» возражает Дудыреву, а прокурор прячет лицо. Так во имя чьей пользы имя особы высокого ранга даже против его воли сделано столь могучим, что «грозит прокурору и следователю осложнениями» и заставляет их искать истину «под фонарём»? Вывод предлагается сделать читателю.

Тендряков не только показал и осудил неприкосновенность управленческих верхов в советском обществе, он выявил привычку и готовность самого общества жить в соответствии с обманной моралью «общей пользы», не смущаясь осознанием обманности этой морали. Он уже в открытую, по сравнению с повестью «Ухабы», предал гласности факт зависимости общественной нравственности от предложенных режимом обстоятельств, причём отнюдь не красящих этот режим. Акцент сделан автором именно на изображении калечащих, уродующих человеческую душу социально-нравственных установок, на том, что их в одиночку не изменить. Писатель подчёркивает, что в этих условиях человек, пытающийся защитить справедливость, оказывается лишённым возможности это сделать, потому что он обязательно будет поставлен в ситуацию, когда должен будет думать уже не о защите несправедливо гонимого, а о спасении собственной репутации (или свободы, или жизни). В такой ситуации оказывается правдоискатель Семён Тетерин, который затем казнится судом совести.

Впервые Тендряков так глубоко и реалистично изобразил действительно «типические характеры в типических обстоятельствах». Следователь Дитятичев, прокурор Тестов, Дудырев, Боровиков, Тетерин - всё это типологические разновидности «советского человека», сформированного послеоктябрьской действительностью и изображаемого литературой соцреализма лишь в качестве «положительного героя».

Характер Семёна Тетерина - большая удача автора. Этим образом писатель внёс существенный вклад в ту ветвь реалистической литературы, которая выльется в 60-е - 70-е годы в так называемую деревенскую прозу с её народным героем. Тетерин - правдоискатель, человек с развитым нравственным чутьём, с обострённым чувством справедливости. Он сопротивляется обстоятельствам, пока не встаёт перед реальной угрозой быть безвинно арестованным, а изменив себе, сурово осуждает свою гражданскую трусость. Концептуально значима авторская характеристика Семёна как самостоятельного таёжного охотника, промышляющего в одиночку. По этой причине Семён и оказался у Тендрякова свободен от психологии «винтика», в отличие от Боровикова и других персонажей, сформировавшихся под влиянием общественных устоев. Автор сознательно проводит мысль о негативном формирующем влиянии современного ему советского общества на личность, и это доказывают эпизоды отрицательного восприятия Семёном города, рабочих, стройки, изображение которых как сил, чужеродных природе и разрушительных по характеру деятельности, предваряет последующие описания «архаровцев» - людей без святынь в душе - в повестях В.Распутина. Тендряков показал в Тетерине личность, задавленную обстоятельствами, но выявившуюся именно в борьбе с ними за правду и справедливость. Нравственная высота Тетерина в сравнении с другими персонажами, даже с Дудыревым, бесспорна. Только он один оказался способен осудить себя и казниться судом совести, тогда как другие, не менее виновные, переложили вину и ответственность с себя на обстоятельства.

От честного и совестливого Семёна Тетерина, смелого и находчивого в условиях дикой тайги, но растерявшегося в мире людской жестокости и конформизма, тянется ниточка к беловскому Ивану Африкановичу и другим героям деревенской прозы, к персонажам Шукшина. Близок ему «естественный» человек Аким из «Царь-рыбы» В.Астафьева. Но, как впоследствии и Ф.Абрамов в романах «Две зимы и три лета» (1968), «Пути-перепутья» (1973), «Дом» (1978), Тендряков далёк от идеализации своего персонажа, не склонен относить положительное в нём к проявлениям добродетели как своеобразной атрибутики «естественного» человека или атрибутики «представителя народа». Это глубокое знание реального «мужицкого» характера, нежелание льстить «простому народу», стремление к правде в изображении человека и среды будет отличать Тендрякова на протяжении всего его последующего творчества.

Утверждение Тендряковым ещё на рубеже 50-х - 60-х годов гуманистической нравственности и социальной активности в качестве принципов человеческого поведения в противовес общепринятым моральным нормам и этическим установкам того времени подрывало концепцию человека-«винтика», характерную для тоталитарного общества.

В ряду таких писателей, как П.Нилин, В.Быков, А.Битов, Ю.Казаков, В.Гроссман, Б.Пастернак, доступными ему способами, в рамках собственной эстетической концепции молодой писатель утверждал совесть, доброту, ценность личности, активно участвуя в формировании сознания новой эпохи, страстно желая освобождения от власти догм и страха.

Всего тринадцать лет творческого пути отделяют первый рассказ Тендрякова «Дела моего взвода» от повести «Суд»; около восьми лет лежит между повестью «Суд» и первым значительным произведением писателя - повестью «Падение Ивана Чупрова»; десять лет, как автор вышел из стен Литинститута имени Горького. Но создатель «Суда» уже предстаёт перед нами зрелым мужем, вполне самостоятельно - без опоры на рекомендации официальной идеологии и морали - решившим для себя как проблему нравственного самоопределения человека, так и проблему долга писателя. На протяжении последующих двадцати с лишним лет работы в литературе он ни разу не изменит себе под давлением условий творческой несвободы в стране, постоянно будя в человеке совесть и способность к неустанной работе духа, к критическому, аналитическому мышлению, к активной защите идеалов добра и справедливости.

ИСКАТЕЛЬ И ПРОПОВЕДНИК

Творчество Владимира Тендрякова 60-х годов необычайно богато исканиями и находками в самых разных планах. Это и дальнейшее продвижение в исследовании общественной психологии и основ современного писателю социально-государственного устройства, и освоение новых тем, и размышления о назначении искусства, и поиск «своего» жанра.

За период с 1961 по 1971, кроме упомянутых повестей «Суд» и «Чистые воды Китежа» (первый вариант), писатель создаёт шесть повестей. «Чрезвычайное» публикуется в 1961 году, «Короткое замыкание» - в 1962, «Находка» и «Подёнка - век короткий» - в 1965, «Кончина» - в 1968, причём только после обращения писателя в ЦК КПСС; «Апостольская командировка» - в 1969; повесть «Шестьдесят свечей», законченную в 1967, не разрешают печатать до 1980. Кроме того, он пишет за это время научно-фантастическую повесть «Путешествие длиною в век» и сугубо реалистический, на автобиографической основе, роман «Свидание с Нефертити» (оба произведения увидели свет в 1964 г.); три военных рассказа («Я на горку шла» и «Письмо, запоздавшее на двадцать лет» публикуются в 1963, «Костры на снегу» - в 1964), пять рассказов будущего обширного художественно-публицистического цикла, задуманного поначалу под общим названием «Классовые гримасы»: «Пара гнедых», «Хлеб для собаки», «Параня», «Донна Анна», «Охота» (которые, будучи созданы в период с декабря 1969 по март 1971, не умдят света до 1988 и попадут в печать, когда их автора уже не будет в живых) - и две публицистические статьи: «Личность и коммунизм» (написана в 1968, опубликована в 1989) и «Культура и доверие» (написана в 1970, опубликована в 1988).

Какие проблемы попадают в поле зрения автора?

Нравственность и обстоятельства, последствия определённого нравственного выбора, взаимосвязь нравственности личной и общественной, религия и нравственность.

Главный объект исследования - человек. Человек на войне и человек в мирном быту, человек «маленький» и человек-«столп», человек и люди. Человек, взятый не изолированно, сам по себе, а в своей социальной функции и в социальном окружении, во взаимосвязи с обстоятельствами объективного характера. Писатель словно бы одержим страстным желанием постичь природу человека, разобраться в слагаемых человеческого начала: с чего начинается человек, где, когда, почему вместо человеческого вдруг в каком-либо поступке вырисовывается звериное или свойственное роботу- «рычагу»? Ещё: чем оборачивается для общества «тиражирование» подобного типа? В чём полнее всего проявляется человеческое начало? Что такое совесть? Какова роль религии, веры в Бога в нравственном самоопределении человека? Каковы факторы, сохраняющие и укрепляющие человеческое в человеке? Есть ли ценности выше жизни? Зачем человеку искусство, красота?.. Вечные вопросы, волновавшие ещё Достоевского...

Многопроблемен роман «Свидание с Нефертити», который обращает читателя к Великой Отечественной войне и первым послевоенным годам. Вместе со своим героем Фёдором Материным писатель проводит своеобразную «поверку ценностей».

Концептуально-логическая схема романа довольно проста. В центре романной структуры - герой, движимый жаждой познания жизни, обретения её смысла. Эти качества персонажа замотивированы автором изначально: герой молод (на первых страницах романа это вчерашний выпускник десятого класса сельской школы) и к тому же стоит перед выбором жизненного пути - профессии, судьбы. Отличает его от иных сельских парнишек, может быть, лишь, наряду с любознательностью и решительностью в действиях, какая-то неосознанная тяга к красоте, замеченная и укреплённая школьным учителем рисования. Из-за этой тяги юноша, приехав после школьного выпускного вечера в воскресный день 22 июня 1941 года посмотреть Москву, забредает в художественный институт, где впервые видит гипсовую копию скульптурного портрета древнеегипетской царицы Нефертити, в образе которой для него отныне навсегда воплощается Красота во всём высоком и всеобъемлющем понятии этого слова. Смутно, не умея ещё сформулировать своих мыслей по поводу пережитых ощущений, Федор всё же понимает, что смыслом всех его действий отныне будет поиск и - по возможности - созидание красоты.

Казалось бы, истина открыта, утверждена автором: смысл жизни в красоте и её созидании. Но автора интересует жизнеспособность идеала красоты, его актуальность и состоятельность. Истинный ли это идеал? Ведь не только отдельные люди, но и целые эпохи обходились в жизни без него.

А что такое жизнь? Что представляет собою она, будучи лишённой красоты? Если, например, усилия человека должны быть направлены только на то, чтобы выжить?

Писатель даёт познать это своему герою. Фёдор попадает на фронт, в иные, экстремальные обстоятельства, где обстановка отступления и боёв на переднем крае заставляет его забыть о юношеских стремлениях и первых открытиях. Перед автором и героем, а вместе с ними и перед читателем встаёт другой вопрос.

Не ценность ли сама человеческая жизнь? Не главная ли это ценность вообще? Просто жизнь, право на существование, ничем не украшенное, ради себя самого?

Фёдору, фронтовому связисту, попадается в окопе брошенный когда-то кем-то чеховский томик - «Пьесы». Под обстрелом, когда окоп содрогается от взрывов и когда «шепеляво поют осколки над головой», жизнь представляется ему единственной и безоговорочной ценностью. Ему непонятен чеховский дядя Ваня:

«...Фёдор читал.

Как жили люди! Как жили! В доме, не в окопе! Не ползали на брюхе - ходили во весь рост. Не ждали, что вот-вот влетит шальной снаряд, смешает тебя с землей. Ели досыта - три раза в день! И не из котелка, куда сыплется песок, - за столом, накрытым белой скатертью. Даже салфетки! Даже занавески на окнах! Даже друг Другу цветы дарили!.. Что ещё надо?

А дядя Ваня просит доктора:

« - Дай мне чего-нибудь!..»

Просит яда, просит смерти среди цветов, белых скатертей, Светлых окон.

« - О боже мой... Мне сорок семь лет: если, положим, я проживу до шестидесяти, то мне остаётся ещё тринадцать. Долго! Как я проживу эти тринадцать лет? Что буду делать, чем наполню их? О, понимаешь... понимаешь, если бы можно было прожить остаток жизни как-нибудь по-новому. Проснуться бы в ясное, тихое утро и почувствовать, что жизнь ты начал снова, что всё прошлое забыто, рассеялось, как дым...»

И он плачет.

- «Тополь»! «Тополь»!

- «Тополь» слушает.

- Жив пока?

- Пока жив.

Раз жив, значит, всё в порядке. Раз есть жизнь, значит, будет всё, что нужно. Сорок семь лет прожил на свете дядя Ваня, а Фёдор всего девятнадцать. Сорок семь лет прожил - разве это не счастье, прожить такую уйму? - а он боится - впереди будет ещё жизнь, целых тринадцать лет! А может, больше, может, все девятнадцать! Боится этого?

«Проснуться бы в ясное, тихое утро...» Да, в тихое... Когда не стреляют и знаешь, что не будут больше стрелять, когда можно без опаски бросить окоп, перекинуть через плечо мешок и отправиться домой через города и села, через поля и леса в родную Матёру.

Тихое утро...

Даже если не осилишь Нефертити, даже если Савва Ильич ошибся - нет таланта, - всё равно прекрасно. Просто жить, как все. Только жить» (17, с.70 - 71).

Однако уже мечтания убеждённого в самоценности человеческой жизни героя автор строит так, что читатель усомнится в самодостаточности нынешнего матёринского идеала. Грёзы Фёдора таят элемент эстетики, ибо не любая мирная реальность привлекает его, даже уставшего от войны, а основанная на гармонии:

«Станет работать в колхозе, вставать тихим утром, спешить на околицу деревни к конюшне, открывать ворота, вдыхать запах тепла, навоза, конского пота, выводить коней к обледенелой колоде, стоять, сонно жмуриться, терпеливо посвистывать - пейте. А кони будут подымать мохнатые морды, задумчиво смотреть на робкую зорьку, с их губ будет капать розовая вода...» (17, с.71).

Автор неуклонно ведёт героя и читателя дальше.

Вот тот же Фёдор стоит перед выбором: добыть под обстрелом воды для товарищей (замучила жажда) или соврать, что не нашёл.

«Он лежал посреди степи.

Жить - скрывать, жить - обманывать, жить - и презирать самого себя. Притворяйся не притворяйся, а трус есть трус, лжец есть лжец, жизнь куплена обманом. Живи и помни - ты хуже других» (17, с.41).

Жизнь и чистая совесть - что главнее? Волей автора тендряковский герой выбирает второе.

Итак, по Тендрякову, жизнь без совести и без гармонии - не ценность. Доказывая это, автор вновь проиграет ситуацию «Дяди Вани». Кончится война, герой попадёт в «тихое утро». И столкнётся здесь с человеческой трусостью, конформизмом, предательством, с господством бездарей и исполнителей «государственного заказа» в сфере искусства, с несправедливым преследованием государственной властью своих же собственных подданных (это преследование он пережил уже на фронте, будучи без вины с клеймом труса и паникёра направлен в штрафную роту (« - Приказ. По три человека. Кого-то мы должны послать»), но не ожидал повторения того же вновь), с подавлением личности и творческой «рободы. Вся суть этой послевоенной реальности воспротивится восприятию её в качестве вымечтанного «тихого утра». Возмужавший герой научится видеть агрессию зла и во внешне мирной действительности. И отвергнет её как противоречие гармонии, то есть тишине. Отвергнет метаморфозу человеческой души, позволяющую её хозяину превратиться для «прокорма» в бандита-налётчика. « - ...Остаться в живых для этого?.. Эх!.. Тебе не зазорно, так мне зазорно» (17, с.208). Усомнится в состоятельности официальной идеологии: « - Ты сказал: пусть сейчас будет кровь, ЧЮб потом эта кровь не хлестала?.. <...> Для того, чтобы у меня выла твёрдая вера, нужно подтверждение. Пусть идея проявляет себя каждодневно, чтобы я начал убеждаться, что крови льется всё Ивньше и меньше, - проявляет себя сейчас, а не после моей смерти. Нечему я должен слепо верить?!» (17, с.169). Временами ощущение бессилия и одиночества будет охватывать его, порождая ночные кошмары символического сна: «...Во всем мире, на всей планете нет «кого - ни дерева, ни птицы, ни зверя, ни человека, - только труба (печная обгоревшая над его единственной землянкой. - Г.З.) да он, Федор, единственный, кто остался в живых на земле. Он ждал конца войны, и вот она кончилась - никого, ни птицы, ни зверя, труба да огонёк перед ним. Дождь мочит никем не занятую бессмысленную землю - никого, ничего, нет жизни, нет смерти, пустота, пустота... А землянка стоит, и он пока жив, и натужно тлеет крохотный огонёк. Тлеет. Зачем?..» (17, с.250). Во сне Фёдор решится оборвать свою жизнь - и проснётся. «И вдруг мысль как ожог: «А жив ли он?»» (16, с.250). Авторская логика ясна: существование, при котором невозможно ни реализовать себя, ни добиться воплощения заветной мечты, - это, безусловно, не ЖИЗНЬ. Недаром героя охватывают воспоминания о том, как на фронте он читал и не понимал Чехова, недаром он ощущает себя в ситуации дяди Вани: «Сейчас Фёдора тоже никуда не тянет, ничего не хочется, только уснуть и проснуться «в тихое, ясное утро»... Дядя Ваня заразен, уж не стареет ли он, Фёдор?» (16, с.328).

Система символов участвует в реализации авторского замысла. Образы Нефертити, «тихого утра», дождливой ночи многоплановы и концептуально значимы. Постепенно в сознании героя все многочисленные проявления гармонии - в природе, в искусстве, в человеческих отношениях - объединяются в понятие Красоты, немеркнущим символом которой становится тот самый образ Нефертити, что явился молодому и неискушённому крестьянскому пареньку в виде гипсовой копии с древнего скульптурного портрета, изваянного восхитившимся мастером. Всё остальное в жизни, что не гармонирует с Красотой, воспринимается им теперь как безобразие и встречает протест. И по-новому, более глубоко, понимает он своё жизненное назначение - сохранять и творить Красоту, не имея права на слабость духа, на усталость от жизни, в которой пока что далеко не все пришли к осознанию непреходящей важности непрекращающегося «свидания с Нефертити». Единственный смысл - в созидании Красоты, единственно важный долг человека - быть Художником. Неважно, обладает ли он талантом живописца или скульптора, ибо творить Красоту можно по-разному и в самых разных сферах, устраивая для всех людей такую жизнь, чтобы её можно было назвать поистине «тихим утром», предвещающим светлый день человечества.

В тексте романа слова «Красота» и «Художник» не написаны с заглавной буквы, но именно они являются опорными образами- символами, реализующими авторскую концепцию жизни и непреходящих ценностей. Концептуально важны и душевное «выздоровление» героя, знаменующее его выход из кризиса, и его творчество (в том числе содержание и характер этого творчества), и предоставление ему автором в финале оптимистических перспектив.

Фёдора выводит из тупика творчество, созидательный труд художника, направленный на сотворение исполненной смысла красоты (так, к слову говоря, решается проблема содержания и роли искусства), которая в этом своём качестве будет служить людям, обращая и их к идеалу Нефертити.

Финал романа жизнеутверждающ.

«Нет Саввы Ильича, есть он, Фёдор. И Фёдору не на что жаловаться - его ждёт почти оконченная картина, ждёт близкая победа, есть силы, несокрушимое здоровье, талант, есть преданность своему труду и, наверное, есть дерзость. Не на что жаловаться!

Но беспокоит мир, ни мало, ни много, беспокоит судьба планеты. Лежат в хранилищах супербомбы, они могут вырваться из заточения, обрушиться на материки - огонь, пепел, разъедающая всё живое зараза радиоактивности. Накалены страсти в мире. И умер вчера вождь, отец и учитель, гений человечества, светоч человечества, друг всех народов, создатель эпохи. И миллионы людей сейчас, в эту минуту, задают себе вопрос: что дальше?» (17, с.390).

Авторскую иронию сентенции о вожде надо почувствовать. Она создаётся перечислением в солженицынском духе многочисленных «ппулов» земного бога, поистине бывшего создателем эпохи - той самой, когда был подвергнут переосмыслению идеал жизни как осмысленного созидания Красоты и внедрён в массовое сознание идеал классовой борьбы. Вопрос «что дальше?» поэтому приобретает овюбый смысл и актуальность: что дальше, повторение пройденного или новые горизонты - горизонты брезжущего «тихого утра», сделающего явью «свидание с Нефертити»?

Авторский оптимизм в финале обоснован, если учесть, что созидателями будущего он видит сотни Матёриных (ведь недаром Ф^дор - Матёрин из деревни Матёра, где почти все её обитатели Носят такую фамилию; реалистический бытовой факт получает символическое значение). Впоследствии (через 12 лет) то же название деревни, тождественное названию острова, на котором стоит эта деревня, всплывёт у В.Распутина в его известной повести «Прощание с Матёрой» и получит семантику «исконно народного начала», связанного с патриархально-крестьянской Россией (в том числе с системой её ценностей) и уничтожаемого в обезличивающей современности XX века. У Тендрякова тоже улавливается наполнение названия деревни и фамилии персонажа семантикой «островка народной жизни», но акцентируется не связь героя с патриархальной крестьянской Русью как истоком самобытности, а просто его принадлежность к массиву огромного народа и огромной страны, пронёсших через века и испытания незыблемой свою систему нравственных ценностей, в центре которой - неприятие всяческого зла и утверждение идеала совести. Фёдор - не только бывший деревенский паренёк, он - солдат второй мировой войны, возмужавший вместе со своим поколением и со всем народом; ныне его родина - не только деревня Матёра, но и страна, в которой он живёт и трудится в качестве художника; Фёдор - по-прежнему частица великой общности, но здесь речь идёт уже о «поколении победителей», вынесших из Великой Отечественной войны вместе с простыми истинами о ценности совести и человеческого братства, вместе с умудрённостью социальным опытом ещё и новое самоощущение - хозяев и распорядителей жизни, желающих обустроить её на основе гуманизма и справедливости.

«Что дальше?.. Фёдору кажется, что мир похож на того молодого солдатика, который вглядывался в лысый склон, пропечённый солнцем. Тогда солдат победил смерть; он живёт до сих пор, готов торжествовать новые победы» (17, с.390).

Безусловно, авторский оптимизм во многом обусловлен начинаниями «оттепельной» эпохи, когда многим верилось в чистоту человеческих душ и в необратимость перемен к лучшему в советском обществе, затеянных инициаторами двадцатого съезда партии. Но тендряковский оптимизм ещё и другого рода. Долгие годы не оставляла его мечта о реализации горьковского идеала гордого человека, которым властвуют не страх и привычка, а смелый ум и любящее сердце. Ему казалось, что, если отказаться в жизни от унижающего личность страха перед власть имущими, поверить в свои силы, не побояться творчески мыслить и брать ответственность на себя, то не найдётся неразрешимых задач - всё будет по силам. Именно эта уверенность и это личное самоощущение вели его по жизни и диктовали ему страницы его страстных книг-призывов - призывов к смыслу и красоте.

Художественная форма романа Тендрякова небезупречна, однако мы ещё вернёмся к разговору о стиле этого художника, определяющем специфические особенности его произведений, фдогими воспринимаемые до сих пор в качестве просчётов и ошибок доора. Сейчас речь не об этом, а о бесспорных удачах писателя, которые отчасти прошли незамеченными тогда и тем более заслуживают их акцентирования.

Роман «Свидание с Нефертити» свидетельствует о возросшем мастерстве Тендрякова.

Во-первых, ощутимо наличие у автора собственного взгляда на мир, собственных представлений о смысле жизни и предназначении человека, о роли и возможностях искусства и, в частности, лйтературы. Истины, проповедуемые Тендряковым, могут показаться банальными, но для писателя, воспитанного в рамках советской идеологии и системы социалистического реализма, они граничат с открытиями и откровениями.

Говорить об идеализме автора можно лишь в той мере, в какой ныне говорится об идеализме всех шестидесятников, одержимых Верой в обновление советского строя на основе демократии и гуманизма. К тому же, как следует заметить, понятие «советский» отнюдь не муссируется на страницах романа, речь идёт об общечеловеческих ценностях.

Роман, безусловно, реалистичен, и не только потому, что в нём, по свидетельству Н.Г.Асмоловой-Тендряковой, отражены актуальные для эпохи 60-х годов споры о назначении и содержавоенные страницы романа ныне, просто удивляешься его публикации в 1964 году без купюр. Тендряков сумел хотя бы мельком, вскользь, коснуться фактов, о которых вплоть до так называемой перестройки предпочиталось умалчивать в публикациях о Великой Отечественной войне и вообще о советской действительности той эпохи, - к примеру, о том, как без вины, «по разнарядке», попадали в штрафные батальоны, об автоматчиках за спинами штрафников и «бо многом другом, что оживёт в 90-е годы под пером В.Астафьева, Г.Владимова и других писателей и только в XXI веке станет достоянием гласности и предметом теледискуссий.

Тендряков дал и новые реалистические зарисовки социально-психологических типов эпохи. Глубоко исследован им тип приспособленца-карьериста без нравственных правил, но с уже выработанным в условиях советской действительности этическим принциипом камуфляжа под «выходца из народа», который впоследствии привлечёт внимание В.Дудинцева и станет основой образа «батьки» Рядно в романе «Белые одежды». У Тендрякова таков Иван Мыш, по прозвищу Без Мягкого Знака, странность фамилии и прозвища которого отражает и душевный изъян - отсутствие всяких представлений о нравственности, совести, сострадании и человечности в отношении к людям.

Обращает на себя внимание обновлённая палитра художественных средств автора с разработанной системой символики, о чём уже говорилось выше, системой, охватывающей разные уровни: от «говорящей фамилии», что было свойственно и раннему Тендрякову, до многоплановых метафорических образов-деталей (чего стоит только образ палитры, распятой на кресте могилы безвестного художника, образ, вобравший в себя не только авторскую убеждённость в назначении художника до конца выполнять свой долг, но и смутные предчувствия трагической судьбы истинного художника).

Конец «отгепельной» эпохи проходит у Тендрякова под знаком веры в человека, в его желание, способности, возможности изменить мир к лучшему. Этой верой и удивлением перед «человеческим чудом», по определению Ю.Домбровского, употреблённому через 10 лет в его романе «Факультет ненужных вещей», наполнены военные рассказы Тендрякова первой половины 60-х годов.

Не на страшном и трагическом, не на уродующем человеческую душу влиянии войны акцентирует внимание писатель, а на проявлениях светлого человеческого начала, которое представляется ему неистребимым никакими объективными обстоятельствами. Поэтому сюжетные коллизии тендряковских военных рассказов этой поры строятся на изображении ярких проявлений человеческого в человеке. Герой-рассказчик, за которым сразу же угадывается автор, восхищается неунывающим Ваней Солнышковым («Я на горку шла...»), со светлым чувством вспоминает фронтовую дружбу и верную любовь («Письмо, запоздавшее на двадцать лет»), с ощущением вины - мог сделать то же, да не решился - самоотверженный поступок разведчика Япарова, шагнувшего в огонь ради спасения немецкого (!) военнопленного («Костры на снегу»). Страстная проповедь гуманизма, перед которым отступают в качестве преходящих ценности политического момента, наполняет его произведения. Позже в художественно-публицистической повести «Люди или нелюди» (1975 - 1976) он попытается глубже и внимательней вглядеться в человека с целью выяснить мотивы сии, исходящей от него в разных обстоятельствах, но, вникая в мутность феномена (люди или нелюди?), сохранит убеждённость в непреходящей ценности идеалов гуманности и добра, в том, что лишь на этой основе следует строить жизнь даже если для этого нужно перевоспитывать человека, чья психика изуродована жестокими обстоятельствами существования без свободы.

Однако не может не обратить на себя внимания тот факт, что дае в военных рассказах 1-й половины 60-х годов торжество яриовеческого начала представлено у Тендрякова в качестве единичного явления, социальный же фон при этом либо нейтрален, либо резко контрастирует с персонажем, исповедующим принципы туманности и добра. Дело не только в том, что Тендряков остаётся реалистом в изображении войны как трагедии и катастрофы, где проявления гуманизма - аномалия, дело ещё и в том, что он теряет заряд оптимизма, заложенный в него его собственной природой и подкреплённый эпохой «оттепели». Чем дальше, тем больше он ощущает отсутствие объективных оснований для оптимизма, видя закрепощённость человеческого духа в советском обществе. Крепнет понимание, что со сменой в 1964 году правительственной верхушки теряет силу процесс демократических преобразований в стране, что новое политическое руководство СССР не пойдёт на коренную ломку общественно-политической системы, сформировавшейся в сталинскую эпоху, что, согласившись под давлением обстоятельств в пору «оттепели» с устранением фактора кровавой диктатуры личности, оно ныне уже устанавливает и укрепляет диктатуру бескровную, которая по своей сути остаётся прежней, вновь основываясь на ценностях политического момента, а не на ценностях свободы, гуманизма и внимания к личности. Лишь лозунг классовых ценностей сменён на лозунг социалистических ценностей. А всё это неизбежно негативно отразится на общественном и индивидуальном сознании, на общественной и личной нравственности...

Озабоченность Тендрякова духовно-нравственным развитием общества и ощущение неблагополучия в этой сфере отражаются в повестях «Чрезвычайное», «Короткое замыкание», «Находка». Все эти произведения рассматривают проблему нивелировки личности под давлением обстоятельств.

В повести «Находка» речь идёт о бедственном положении жителей послевоенной советской деревни, приговорённых к тяжелому пожизненному труду, лишённых элементарных человеческих прав (в том числе права покинуть деревню без разрешения административных структур, и даже права пользоваться природными дарами без разрешения свыше). Эти люди обделены элементарными благами, беззащитны перед неправедной властью, а кроме того, обременены всяческими предрассудками и страхами. Результатом становится духовная нищета, убожество, рост преступности в той среде, которая привычно именуется народной и о которой в литературе соцреализма давно не говорится без пиетета. Страшным примером упомянутых негативных процессов рисуется трагедия Клавдии Ечеиной. Фигура матери, решившейся на убийство собственного ребёнка, чтобы избежать судьбы изгоя в обществе, потрясает нравственное чувство писателя, но потрясает его и факт закрепощённости её сознания, факт бесчеловечной сущности общественных устоев, в которых живёт героиня.

Повесть «Подёнка — век короткий» тематически и идейно связана с повестью «Находка». Это не просто история искусственного «производства» «ударников социалистического труда», характерная для советских времён, это история социально- нравственной трагедии, состоящей в нравственном падении личности по воле объективных обстоятельств. Вскрывая социальную обусловленность характера Насти Сыроегиной, обнажая объективные причины её поступков, писатель показывает, что она спровоцирована на весь ряд авантюр, которые предпринимает, всей системой общественных отношений и государственной политикой так же, как провоцируется на свой стиль управления хозяйством и руководства людьми её прямой начальник Артемий Богданович. Лазейки, которые ищут во спасение они каждый в свой черёд, есть отражение «борьбы за выживание» в предложенных верховными властными структурами условиях, но самое страшное в том, что такое положение личности в обществе чревато необратимыми потерями для самой личности, для её нравственности и душевного покоя. И вот приговор героини самой себе: «Да если б ей, Насте, самой с такой привелось столкнуться - плюнула бы вслед. Нарядное платье - обман, голос вальяжный - обман, даже мужа в дом обманом заручила. Вся жизнь - обман, всё счастье на обмане держится. Надолго ль такая жизнь? Надёжно ль такое счастье? От самой к себе уважения нет: не настоящая ты, Настя, фальшивый камушек в дорогой серёжке» (18, с.53). Наблюдая за ничего не подозревающим мужем, добывающим хлеб для семьи честным трудом, Настя испытывает приступ душевной тоски. «Никакой другой жизни не хочет Настя, только такую - без шума, без славы, в мире, в радостях, с ломотцой в костях к вечеру, с крепким сном, с чистой совестью. И начать бы эту жизнь сейчас, не откладывая, но нет...» (18, с.55). В финале повести призыв о спасении раздаётся не только из уст героини, но и из уст автора: «Люди добрые, спасите Настю!..» (18, с.70), причём, если героиня молит о тушении пожара в свинарнике, который сама же и подожгла, чтобы скрыть свой обман, да вовремя опомнилась, то автор обращается к аудитории с просьбой о спасении Насти как гибнущей личности - пусть даже виновной в собственной нравственной гибели, но очнувшейся и ужаснувшейся себе и содеянному собой. Однако, как явствует из сюжетных коллизий, отражающих условия и устои общественной жизни, а также нормы общественной морали, героиню невозможно спасти без коренного преобразования этих условий и устоев, без ломки морали, обусловленной политикой властных структур, а значит, без ломки общественно-политической системы.

Как будто бы политизируется тендряковская проза, как будто бы насыщается публицистическим содержанием... Но это лишь на первый взгляд, потому что меняются способы выражения авторской мысли: прежде она, будучи одномерной, вся лежала на поверхности, ныне, насыщаясь философским содержанием, уходит в подтекст. Может быть, отчасти потому, что сам автор всё больше начинает осознавать свою общественно-политическую оппозиционность режиму, ощущать неправомерность отождествления в своих прежних представлениях идеалов социальной справедливости и высокой нравственности с советской официальной идеологией и с моралью советского общества. А отчасти, видимо, потому, что его всё больше интересуют проблемы бытия и человека, общества и личности, общественного и индивидуального сознания, общественной и личной нравственности в их философском аспекте, но права на свободное движение познающей мысли советский писатель не имеет, будучи принуждаем слепо верить той идеологии и морали, что являются государственными и потому обязательными для всех в тоталитарном государстве; вот и появляется скрытый план развития авторской мысли в тексте, реализуемый посредством изображения парадоксальных коллизий, носящих конфликтный характер и подлежащих многоаспектному читательскому восприятию. Изображал же Тендряков всегда именно конкретно-историческую действительность, не прибегая к фантастике и мистике. И, тем не менее, не был бы Тендряковым, если бы ставил только задачу реалистического отражения новых типических обстоятельств, пусть даже высвечивая в полную силу их губительную, разрушительную мощь. В его произведениях всегда ощущается авторская сверхзадача: пробудить читательскую аналитическую мысль, читательское нравственное чувство, заставить ощутить верность или неверность нравственно-этического выбора своего персонажа, решить для себя самого задачу нравственного самоопределения в данной ситуации, как если бы она не была лишь художественной коллизией, а была бы коллизией жизненной, реальной, решить самостоятельно, без опоры на официальную идеологию и мораль. Долгое время не желал сдаваться писатель, не хотел признавать справедливым общепринятый тезис «бытие определяет сознание», не мог смириться с призрачностью высокого идеала Человека, с невозможностью его реализации в данных социальных условиях. Даже в позднем романе «Покушение на миражи» отзовутся те же всплески авторского неудовлетворённого нравственного чувства, и в сюжет романа войдут сцены, в которых герои, попав в одинаково тупиковые обстоятельства, будут делать разный нравственный выбор, в зависимости от их систем ценностей; но автор упрямо будет утверждать ценность норм «вечной» нравственности, даже несмотря на малую результативность противостояния исповедующей их личности своему обществу и своей эпохе. Возможно, потому, что на собственном примере ему пришлось ощутить великую силу и роль в человеческой судьбе как своего, так и постороннего мужественного самоопределения на позициях общечеловеческой, гуманистической нравственности в тех условиях, когда, казалось бы, личный пример одного человека ничего не может изменить. Может, изменяет - хотя бы в том плане, что у попавшего в тиски обстоятельств не пропадает вера в человека и в справедливость! А ради сохранения идеалов Человека и Справедливости можно пожертвовать многим, в том числе и репутацией политически благонадёжного подданного, если ты подданный режима диктатуры, а не подлинного народовластия... И Тендряков ощущает в себе готовность к такой жертве.

Повесть «Шестьдесят свечей» отражает эту готовность.

И на тринадцать лет ложится в стол, не принятая в 1967 году к публикации журналом «Новый мир», а чуть позднее - журналом «Дружба народов».

В 1982 году, выступая в Московском педагогическом институте имени В.И. Ленина, Тендряков открыто скажет: «Хотелось осознать некоторые противоречия в нашем обществе, как они проходили через душу людей... Мне интересен человек немолодой, немало переживший, прошедший по нашей истории. Показать, как общество влияло на людей, переламывало их, противоречия сталкивались в душе человека» (19, с.773).

При обсуждении повести в «Литературной газете» в 1982 г. Ю. Томашевский предрёк повести долгую жизнь («...Это самая объемная вещь из всего, что пока сделано Тендряковым. Её ещё будут осмыслять и осмыслять») и аргументировал своё мнение фседующим образом: «Сквозь поведение Ечевина, сквозь образ его мышления и его жизнь просвечивается целый пласт людей схожей с Ечевиным формации. Они хотели сеять добро, но приносили зло» (19, с.774. - Курсив мой. - Г.З.).

Процесс и причины переоценки ценностей - вот главная тема повести. «Богата, как мысль, сложна, как мысль, - оценил эту повесть В. Ковский. - Все его вещи - это всегда спор идей...»(19, с.773).

Сюжет повести по характеру коллизий нов не только для литературы 1967 года, но и для литературы начала 80-х. В советском обществе «доперестроечной» эпохи не принято было поднимать проблему исторических заблуждений Советской власти и народа, а тем более выносить её на публичное обсуждение. Здесь же эта Проблема, связанная с проблемой нравственного самоопределения человека в эпохе исторических заблуждений, является основной проблемой повести и рассматривается в единстве истоков и следствий на материале конкретных человеческих судеб.

После выхода в свет в 1987 году романа «Покушение на миражи» критика отметила близость тендряковского подхода к осмыслению истории трифоновскому подходу. В.Пискунов писал, что оба писателя, обыгрывая смысл слова «история» (по-древнегречески «история» значит «расследование»), «провели расследование», только по-разному: «Ю.Трифонов - сообразуясь с традициями психологической прозы, отправляясь от характера <...>; В.Тендряков - обращаясь к жанру философского романа, сосредоточиваясь не на характере, а на судьбе» (20, с.45). Но интерес к истории и попытка сделать её (хоть и совсем недавнюю) предметом художественного изображения и осмысления проявились у Тендрякова уже в 60-е годы, в повести «Шестьдесят свечей», причём писатель уже здесь использовал тот же принцип художественного «исторического расследования», который был упомянут В.Пискуновым в характеристике поэтики романа «Покушение на миражи»: принцип отправления от описания судьбы человека с тем, чтобы попытаться философски осмыслить её связь с историческим развитием общества и государства, выявить мощные внешние факторы, формирующие личность, поставить вопрос о связи личной и общественной нравственности, а также о следствиях того или иного нравственного выбора, осуществляемого человеком в сложную историческую эпоху под давлением внешних обстоятельств. Однако главное внимание писателя привлечено в повести к личности в её связях с эпохой, а не к самой эпохе.

Центральный персонаж повести - учитель-историк Николай Степанович Ечевин. Концептуально значима его специальность: это и позволило всерьёз, на профессиональном уровне поставить проблему отношения к истории и к современности в их сложном взаимодействии; кроме того, на примере судьбы самого Ечевина развёрнут правдивый показ послеоктябрьской действительности, которая на глазах и при участии Ечевина постепенно становилась историей, причём характер её в каких-то конкретных деталях, на первый взгляд кажущихся мелочами, напрямую зависел от нравственного самоопределения сотен таких, как Ечевин. Мысль: историю делают современники - определяет идейное содержание повести, формируя у читателя чувство ответственности за его выбор.

Ечевин начала повести и Ечевин её финала - разные люди. Письмо от неизвестного ученика с обвинениями в адрес учителя и с угрозой убить его, полученное в день шестидесятилетнего юбилея, заставляет Ечевина припомнить всю свою жизнь, чтобы выяснить, были ли у неизвестного адресанта основания для сурового суда над учителем. Нелёгкий диалог с памятью имеет результатом вывод: были. Как же так могло случиться? Об этом - вся повесть.

Как могло так случиться, чтобы человек, субъективно честный и порядочный, объективно соответствовал страшной характеристике, содержащейся в письме: «многолетний очаг общественной заразы»? Тендряков сталкивает разные критерии оценки человека, причём за субъективным критерием Ечевина стоит тот самый критерий, который много лет, будучи принят в советском обществе по воле властных структур, считался не только объективным, но и единственно верным: критерий соответствия индивидуальности требованиям революционно-классовой идеологии и революционно-классовой морали. Так разговор о личности перерастает в разговор об обществе, государстве, народе.

Какие принципы, какие ценности руководили Ечевиным в его поступках на протяжении жизни, субъективно оценивавшейся им самим до получения рокового письма в качестве честной и благородной, поскольку таковой считало её общество и государство?

«Давно уже нет у меня личного отношения к Святополку Окаянному. Плох он или хорош, наивный вопрос. Он просто часть того времени, той далёкой жизни, той почвы, из которой выросли мы с вами. Если бы Иван Калита оказался человеком благородным, то вряд ли ему удалось бы под татарским игом сколотить сильное Московское княжество. Беспринципная лесть и неразборчивое ловкачество - оружие Калиты, не будь его, как знать, сколь долго существовала бы ещё татарщина и как бы выглядела теперь наша Россия?» (21, с.346).

Первый принцип: согласие с тезисом «цель оправдывает средства». При такой позиции вопрос морали всегда представляется несущественным. Но не на такой ли позиции десятилетиями стояло Советское государство, начиная с революционной эпохи, не таким ли тезисом руководствовались уже первые советские вожди? Обманная мораль «общей пользы», явившаяся предметом обсуждения в «Суде», получает здесь конкретно-историческую, соцально-политическую «прописку». Можно представить себе, сколько сотен тысяч людей были воспитаны на ней и сделали её своим руководством к действию! От таких представлений уже становится страшно. Но автор продолжает вовлекать воспринимающее читательское сознание в тяжёлый и серьёзнейший разговор о составляющих нашего бытия и нас самих как личностей.

«Люблю историю такой, какая есть! Что бы ни случилось со мной, со страной, со всем миром, я уже знаю - бывало и не такое, ничему не удивляюсь» (21, с.346).

Второй принцип: согласие считать нормой любую метаморфозу, если она исходит от «объективных обстоятельств», особенно грандиозных масштабов. В этих же ечевинских признаниях уже дважды прозвучал тезис отказа от личного мнения. Зачем оно, если есть иное, исходящее от сил исторического развития, почитаемых им главными? Но так декларируется позиция безоговорочного исполнительства, нерассуждающего действия по приказу силы, которая в данный момент правит человеком, страной, миром осуществляет свою «объективную» волю! Читатель постелен начинает ощущать всё более возрастающее внутренн сопротивление логике героя.

Вот учитель раздумывает над оценкой ученического сочинения.

«Итак, Зоя думает по Костомарову, старомодно.

Если б думала «не по-моему» - пожалуйста, твоё право. Не старомодно, не в духе времени, не по-нашему...

Может показаться, ущерб невелик. Прости и даже поощри самостоятельность. Но в следующий раз Зоя снова выкопает чьи-т заплесневелые суждения, манера присваивать «не наши» взгляд станет нормой, Зоя начнёт не так глядеть, как глядят другие, не так думать, не так поступать. Значит, противопоставленны обществу человек. Значит, жизнь против течения» (21, с.348).

Следующий принцип: следует думать и поступать «в дух времени», а верней, как иронично подметил А.Твардовский, «...Последних указаний /Дух всегда иметь в виду». Но у того же Твардовского следующие строки гласят, отражая авторское мнение: «Ведь и дух бывает разный /- То ли мёртвый, то ль живой». Тендряков сюжетными коллизиями на протяжении повести целенаправленно проводит ту же мысль. Читателю уже понятно, носителем какого «духа» мог являться Ечевин, руководствуясь заявленными в разговоре с читателем принципами.

Сюжетные ситуации представляют читателю вехи жизни героя.

Выходец из бедной и непутёвой семьи, Николай впервые увидел добро от своего школьного учителя Ивана Семёновича Граубе. «Моя мать ни разу не погладила меня по голове, постоянно мне напоминала, что я «хлебогад», «прорва», «постылое семя». Отец под пьяную руку из меня «давил масло», не помню, чтоб он когда-нибудь купил мне обливной пряник. И что я не «хлебогад», не «прорва», а человек, от которого можно ждать хорошее, убедил меня Иван Семёнович Граубе. От него я впервые получил подарки, и не обливные пряники, а валенки и полушубок» (21, с.375). Получал и впредь не только материальную помощь, но и книги, но и внимание: "Как дома, Ечевин?". Но по требованию нового заведующего школой Сукова, который был, в отличие от Граубе, выходцем из социальных низов, Николай выступил на собрании с «политическими разоблачениями» учителя, в искренность которого Суков не верил. Более того, по требованию того же Сукова он и дочь Граубе Таню, которую любил, уговаривал отмежеваться от отца. Причины? «Отмолчаться я не мог. Меня бы не исключили за это из школы, но про меня бы говорили, что я потерял классовое чутьё, снюхался с чуждым элементом, "нас на бабу променял"» (21, с.378).

Спустя десятилетия, уже уважаемый в городе учитель, Николай Степанович отвернулся от родной дочери в её тяжёлый час, когда она, учась в девятом классе, поверила в любовь к ней взрослого человека, учителя физкультуры, и в шестнадцать лет, не окончив школы, стала матерью. «Я сам настаивал, чтоб Веру исключили из школы. Да и как иначе? Могла ли она снова сесть за парту? Ученики глядели бы на неё, как на воплощённую непристойность, презрительно и вожделенно. Я же должен был как-то показать, что не мирволю, наоборот, резко осуждаю поведение беспутной дочери. «На том стою и не могу иначе!», «Не мог, да, признаться, и не хотел. Родник счастья... Как я её любил! В душу плюнула... Я перестал разговаривать с дочерью» (21, с.413). Что делалось в душе девочки, обманутой взрослым мужчиной и оставленной собственным отцом, его не интересовало: раз и навсегда он утвердился во мнении о ее «беспутности» и перестал считать её, такую, своей дочерью.

Когда дочь вышла, наконец, замуж и, оставшись без родительской поддержки и ласки, в поисках нравственной опоры примкнула к баптистской секте, Ечевин решился ходатайствовать о лишении её родительских прав на сына, не желая «пустить в мир духовного урода», если «этот урод - мой внук»; только угроза дочери покончить самоубийством заставила его отказаться от своих планов, хотя он так и не признал своей жестокости и неправоты в отношении к ней, даже несмотря на объяснения с женой.

После Великой Отечественной войны он уговорил ученика Сергея Кропотова не защищать честь своего отца, обвиняемого по слухам в пособничестве гитлеровцам на захваченной ими в годы войны территории; не защищать, чтобы иметь возможность окончить школу; хотя мальчик знал, что отец его невиновен, более того, что он самом деле был связан с партизанами. «Мне искренне хотелось спасти Серёжу Кропотова. И, кажется, я преуспел в этом - он благополучно окончил школу» (21, с.442).

Последняя черта резко усложняет образ Ечевина. Это не корыстный приспособленец и эгоист, а долгие годы пребывавший в сетях сначала обмана, затем самообмана человек, чья беда в том, что его самосознание было неразвитым, а нравственное чувство не противопоставляло себя «классовой грамоте» и «общественному мнению». Тендряков показывает все факторы, способствовавшие формированию его сознания, не уменьшая роли обстоятельств, социальной среды, установок властных структур и т.д. Но всё это не меняет сути дела: Ечевин объективно приносил людям зло, даже стремясь к добру. Само его добро поэтому всегда оказывалось имеющим страшные последствия. Приговором звучат слова его жены: «Всю жизнь целишься сделать хорошее, да дьявол за твоей спиной путает, твой мёд дёгтем оборачивает... <...> Вот что я тебе скажу, Коля: ты мне добра желал, старшим дочерям желал, Вере желал, не желай его Лёньке - хватит! Одного да обереги от своей доброты» (21, с.423).

Ечевин осуждён многими в его жизни: Таней Граубе, дочерьми, женой, наконец, Сергеем Кропотовым, который и оказывается автором рокового письма. В конечном счёте он осуждает себя и сам.

По свидетельству Н.Г.Асмоловой-Тендряковой, повесть имела несколько редакций, и в первой Ечевин кончал в финале самоубийством, однако в окончательном варианте автор предпочёл открытый финал. «Вначале я был к Ечевину беспощаден, - приводит комментатор объяснения Тендрякова, данные им в ответ на вопросы читателей, - но потом понял, что важнее показать иное: через прозрение своего героя мне хотелось, чтоб прозрели многие. А когда прозрение будет не только у литературного героя, но и у массы читателей, - возможно (возможно!), мы сумеем кое-что изменить в жизни» (19, с.773. - Курсив мой. - Г.З.). «Нет уж, пусть в день моего рождения зажжётся шестьдесят первая свеча», - этой фразой Ечевина заканчивается повесть.

Но, может быть, не стоит слишком строго судить Николая Степановича за его объективное зло, может быть, виновны те, кто силой своего нравственного влияния, силой власти сделал его таким? Суков, например? Эпоха, сотворённая суковыми?

Ответ на этот вопрос дан автором в сюжетных коллизиях и в образах других персонажей. Таня Граубе, Гриша Бухалов, дочери Ечевина (особенно Вера), живя в ту же эпоху, формируясь под давлением таких же обстоятельств, всё-таки сумели сохранить в себе силу духа и способность отличить добро от зла. Всю жизнь помнит Ечевин слова, сказанные Таней в ответ на уговоры Николая отречься от отца во имя революции: «Если от таких отцов дети станут отказываться, знаешь... мир, наверное, тогда выродится» (21, с.376). Это было сказано сорок пять лет тому назад, - размышляет, судя себя, Ечевин. - А сегодня мне самому пришлось вознегодовать: «Человечество перестанет существовать, если ученики будут убивать своих учителей. Больше этого преступления только отцеубийство!» Сорок пять лет спустя я вдруг повторил Таню» (21, с.377). Отказ персонажа от своей частной правды и принятие правды Таниной - тоже авторский приём показать несостоятельность ечевинской «правды» и привести его к прозрению.

Итак, по Тендрякову, никакие объективные обстоятельства не могут оправдать ни человеческого недомыслия, ни слабости духа, ни безнравственности поведения. Вину могут позабыть или простить другие, но собственная человеческая совесть рано или поздно Скажется оправдать его перед самим собою. И тогда дальше яридётся жить со страшным грузом в душе...

В повести «Шестьдесят свечей» Тендряков высвечивает проблему идеалов, пытаясь отделить истинные от ложных. Он избирает не прямолинейный способ: никого из своих героев он не рисует только чёрной краской. Даже Суков - вовсе не злодей, напротив, он показан идейным борцом за революционно-классовую идеологию, а не корыстным приспособленцем, спекулирующим на идее. Суков - бессребреник, никакими благами не наградивший себя на протяжении своей жизни, зато много добра сделавший для крестьянских ребятишек, искренне желая вывести их к свету знания и материально благополучному существованию. Беда его - в преданности своей идеологии, в исповедовании классовых принципов морали и этики, в «недомыслии», как скажет впоследствии писатель. Исследование этого социально-психологического типа Тендряков продолжит на образе Матвея Студёнкина в повести «Кончина» и в рассказах и повестях своего «потаённого» цикла: «Пара гнедых», «Хлеб для собаки», «Революция! Революция! Революция!». В последних произведениях будет отражена драма прозревшего большевика, в конце концов усомнившегося в справедливости классовой морали. Эти произведения будут создаваться в конце 60-х - 1-й половине 70-х годов. Ф.Абрамов в повести «Поездка в прошлое» (1974) и А.Солженицын в романе «В круге первом» (50-е - 60-е годы) тоже создадут нетрадиционные образы коммунистов, однако их произведения придут к читателю гораздо позже даже задержанных «Шестидесяти свечей», в 80-е - 90-е годы, уже в общем потоке «возвращённой» литературы, да и будут отличаться совсем иной постановкой проблемы: устремлённостью авторов более к разоблачению своих героев-коммунистов, чем к попытке понять их и определить истоки их заблуждений.

Повесть «Шестьдесят свечей» ставит вопрос: правомерна ли ненависть к таким, как Ечевин? Прав ли в своих рассуждениях Сергей Кропотов, ведь он действительно пострадал по вине Ечевина?

Но, во-первых, Кропотов в свои ученические годы и сам проявил малодушие, послушавшись учителя. Не поддалась же когда-то уговорам Николая Таня Граубе, а ведь ей было почти столько же лет, как Кропотову, когда она должна была решать вопрос: отмежеваться ей от отца или защищать его. Проявив слабость духа, Кропотов желает переложить вину и ответственность полностью на Ечевина, но полностью избавиться от чувства вины ему нельзя, ибо большая часть вины и ответственности лежит на нём самом.

Во-вторых, почему в своих действиях и особенно в попытках разобраться в заблуждениях прошлого нужно обязательно руководствоваться либо чувством ненависти, либо чувством любви? Тендряков против крайностей. Всем строем повести, характером сюжетных коллизий, которые тоже (неспроста!) построены на этих крайностях, особенно на ненависти, он пытается доказать, что ненависть не приводит к добру: она слепа и глуха, и на ней нельзя основывать поступки. В истории Ечевина когда-то всё тоже началось с ненависти, которой был заряжен Суков к «классовым врагам», и с нравственной неустойчивости самого Ечевина.

Ненависть и потеря доверия к людям - негодные основания как для политики государства, так и для личной этики человека. Драматическую историю духовной гибели человека, не справившегося с обидой, потерявшего веру в людей и взявшего на вооружение ненависть и месть, рассказывает Тендряков в повести «Кончина», противопоставляя Ивану Слегову открытого людям, желающего им добра даже помимо их собственной на то воли Сергея Лыкова. Повесть также строится на историческом сюжетном материале, перенося читателя во времена коллективизации, а затем в первые послевоенные годы - в эпохи, похожие драматичностью внешних обстоятельств и угнетённым положением личности в этих обстоятельствах.

На первый взгляд, у Ивана Слегова были все основания не любить - более того, ненавидеть - окружавших его людей. Новоиспечённые колхозники не радели ни об общем деле, ни об общем добре, стремясь к тунеядству и халтуре вместо того, чтобы добросовестно трудиться во имя общего (в том числе своего собственного) блага. Недаром они выбрали в председатели колхоза не образованного и горящего желанием принести пользу обществу Ивана Слегова, наделённого талантом созидателя и хозяйственной сметкой, а покладистого Евлампия (Пийко) Лыкова, с которым надеялись сговориться на предмет минимального приложения усилий на колхозном поприще. Неразвитость чувства ответственности за дело, неумение и нежелание трудиться,стремление к «лёгкому хлебу», к существованию за чужой счёт, подверженность соблазнам (гулянкам, выпивке), завистливость к более умным и удачливым (к тому же Ивану, сумевшему в короткий срок путём собственных усилий поставить на ноги захудалое хозяйство своего отца) - вот далеко не полный перечень «достоинств» деревенской бедноты революционной эпохи в обрисовке Тендрякова. Как было не вознегодовать Ивану, привыкшему и любившему трудиться! Его ненависть и недоверие стали ответом на их ненависть и недоверие к нему. Поджог колхозных конюшен, на который он решился, будучи обманут в своих лучших чувствах, - акт отчаяния и мести за загубленные надежды, за страдания жены, за неспособность односельчан подняться до уровня гражданина и творца. Иван внушает сочувствие, сострадание, возмущение окружающим его мелким и мелочным людом, он выписан Тендряковым с симпатией и олицетворяет не только фигуру «культурного хозяина», но и тот вариант пути, что открывался перед деревней эпохи двадцатых годов, когда ещё только складывались формы хозяйствования на национализированной земле и был возможен выбор, который обусловил бы впоследствии ненужность принудительной коллективизации в глобальных масштабах. Этот вариант пути советской деревни подразумевал развитие сельской экономики на базе трудовых сообществ разного характера (артели, ТОЗы (товарищества по совместной обработке земли), кооперативы), но требовал хозяйского отношения к земле и плодам своего труда. На последнее оказалась неспособна деревенская беднота (что наводит на мысль о том, что бедность имела порою причиной, очевидно, не только отсутствие необходимой материальной экономической базы хозяйствования; разговор об этом Тендряков продолжит в рассказе «Пара гнедых», создав образ тунеядца и пьяницы Вани Акули). Слегов неспроста носит именно такую фамилию: «слега» - толстая жердь, брус могущие служить опорой; отсюда перебитый позвоночник Слегова есть опредмеченная метафора «великого перелома» (эпохи 1929 г. как поворотной вехи в историческом развитии деревни; А.Солженицын с документами в руках пояснил в «Архипелаг» ГУЛАГе»: «Это был Великий Перелом, да, только не говорят - чего перелом? Русского хребта» (20, с. 147. - Разрядка автора. Г.З.), - Тендряков опредметил метафору, намеченную Солженицыным, в сюжетном действии.

Скажем сразу, что Тендряков детально и правдиво отобразил в «Кончине» и политику государства, сделавшего ставку на ложный идеал и открывшего «зелёный свет» не труженику-хлеборобу с хозяйской сметкой, а деревенскому люмпен-пролетарию, не умевшему и не хотевшему трудиться, да деревенскому «активисту» (проводнику политики новой власти). Об этом писатель ещё поведёт речь в упомянутом рассказе «Пара гнедых», а также художественно-публицистической повести «Революция! Революция! Революция!». Вскрыл он и механизм рождения диктатуры (подробно об этом он вновь расскажет в вышеупомянутой повести), и составляющие стиля управления хозяйством дилетанта, пришедшего к власти и стремящегося не потерять лица, и следствия этих явлений в общественной жизни. Однако и тут он не упростил дела: не сложил всей вины и ответственности только на властные структуры Советского государства; более того, сам вскрытый им механизм рождения диктатуры позволил составить представление о том, как и откуда берутся тираны, как формируются они из тех, кто не мог и предположить в себе «диктаторских замашек». Тендряков показал всю сложность конкретного исторического момента и вместе с тем момента политического, обусловливающего становление режима. Осуждая «недомыслие», поспешность в выводах, оценках, решениях, он сам не грешит подобным «недомыслием». И как важнейший фактор, способствующий становлению диктатуры, он расценивает то самое «потребительское» настроение подавляющих масс народа, которое провоцирует необходимость «жёсткой руки». «Потребительское» настроение и отношение к жизни зафиксировано им и в «Кончине» - в тех главах, которые рассказывают историю возникновения колхоза «Власть труда» в деревне Пожары, историю параллельную истории жизненной и душевной драмы Слегова.

Итак, Иван Слегов - объект сочувствия автора; но он одновременно и объект авторского пристального наблюдения и исследования. Имел ли право он - существо, как было сказано, принципиально другого, высшего порядка, чем его односельчане, - на ненависть и месть им? А как же его интеллект, просвещённость, граничившие с интеллигентностью, его настроенность на добро, его душевное благородство? Даёт ли право обманутость в лучших чувствах и намерениях на уподобление в душевном и духовном плане тем, кто обманул? Оправданны ли ненависть в обмен на ненависть, враждебность в обмен на враждебность, потеря веры в людей вообще в ответ на недоверие конкретных, недалёких разумом и недобрых душой людей? Писатель отказывает своему герою и кому бы то ни было в таком праве. Судьба Ивана Слегова после его покушения на поджог – аргумент автора в пользу своего мнения. Недаром его Слегов (авторской волей!) переоценивает свою жизнь и после смерти председателя колхоза Евлампия Лыкова отдаёт свой голос за молодого, но компетентного в области агрономии, обладающего административным талантом, сильного духом, терпеливого, душевно щедрого Сергея Лыкова, видя в нём те же задатки, которые не реализовались в самом Слегове. Этот ход - решение проблемы любви и ненависти самим писателем, понимающим, что люди далеки от совершенства, но что идеалы и ценности, исповедуемые гуманистом, ко многому обязывают...

Повесть «Кончина» встретила резкое неприятие критики. Безусловно, оно было вызвано не постановкой нравственно-этических проблем, а подходом к изображению революционной эпохи и коллективизации, со времён Андрея Платонова не встречавшимся в литературе советской поры. «Социальный анализ был так не схож с традиционно сложившейся оценкой истекшего исторического периода, что критика конца 60-х годов почти единодушно признала повесть творческой неудачей писателя. Рецензии, подробные критические статьи появились практически во всех периодических изданиях - начиная от центральных газет и журналов до альманахов, выходящих в областях и республиках. Авторы статей обвиняли писателя в «художественной слабости и голой тенденциозности замысла», в «неспособности понять и осмыслить процессы, происходящие в советской деревне», в «абстрактном гуманизме» <...»> (23, с.653).

Проблемы ненависти и любви, доверия и недоверия, слепой веры и осмысленного действия на основе общечеловеческих нравственных норм поднимаются и в повести «Апостольская командировка», увидевшей свет в 1969 г. в журнале «Наука и религия». Центральная проблема повести - проблема идеалов. «Поверку» в процессе авторского «покушения на миражи» проходят здесь, с одной стороны, догмы, с другой - создания свободного разума и нравственного чувства. Повесть имеет не столько атеистическую направленность, сколько антидогматическую, она направлена против феномена религиозного сознания, но неверно было бы думать, что писатель подразумевал под ним лишь сознание верующего в Бога. Как видно из статьи Тендрякова «Нравственность и религия», он отрицал религиозность сознания как принцип мышления, понимая под религиозностью сознания закрепощённость человеческого разума, приверженность его к догмам любого толка, неважно, будь это догмат христианской религии о «любви к ближнему» или догмат классовой идеологии о «любви к дальнему» (то есть потомку). Он полагал, что человек с религиозным сознанием не может быть творцом, неспособен к духовному росту, потому что над ним вечно висит подавляющий личность Авторитет, требующий безраздельного подчинения себе, послушания, покорности. Идеалом Тендрякова была нравственная и внутренне свободная личность. Этот идеал он и предложил вновь читателю в повести «Апостольская командировка», убеждая его в состоятельности именно этого идеала, предлагая отказаться от мёртвой догмы - императива религии или идеологии, принятого слепо на веру и во исполнение.

Тендряков рассказывает о том, как некий Юрий Рыльников, взыскавший «зримых символов веры» в противовес безыдеальности, «неорганизованной жизни, энтропии общества», ощутивший духовный кризис в современном ему социуме, решил: «Авторитет сцементирует жизнь, авторитет не допустит хаоса» (24, с.459) - и признал высшим авторитетом Бога. Но, устремившись к религиозному авторитету, столкнулся с претензиями «земных богов» и пришёл к отрицанию необходимости догмата слепой веры вообще (как придут к такому отрицанию спустя почти два десятилетия герои^; романа В.Дудинцева «Белые одежды» Дёжкин и Цвях).

Проследим за художественной реализацией авторского идейного замысла в повести, однако разговор об этом предварим некоторой важной информацией и комментариями.

На первый взгляд, повесть «Апостольская командировка» свидетельствует о всё возрастающей политизации тендряковского художественного сознания. Об этом говорит разработка конкретных социально-политических мотивов, прямое изображение пороков советской действительности 60-х годов. Но это лишь исходный материал для проблемного разговора автора с читателем о главном: загадочном феномене человеческого сознания, которое всегда нуждалось в опоре на чью-то волю, чью-то авторитетную подсказку, как ребёнок нуждается в опоре на родительский авторитет. Хотя, безусловно, гражданской смелости писателя в «Апостольской командировке» можно только удивиться, настолько силён в ней элемент критичного отношения автора к советской общественно-политической системе.

Обратимся сначала к теме политических разоблачений в повести.

Действительно, если повесть «Кончина» изображала советскую действительность первых пореволюционных и послевоенных лет, то повесть «Апостольская командировка» рассказывает уже о действительности шестидесятых - самой что ни на есть современной. Нетрудно представить, почему она вызвала поток резко отрицательных рецензий: в то время, когда партийные съезды декларировали приближение советского общества к коммунизму, а советская пресса писала о неуклонно возрастающем уровне благополучия советских людей, Тендряков нарисовал неприглядную, угнетающую картину материального и духовного кризиса, выявив его причины и указав следствия. История тендряковского Юрия Рыльникова проста и обычна до банальности, но это только подчеркивает её типичность. Правда, нетипичен такой шаг Рыльникова, как открытое принятие идеи Бога, но в том-то и дело, что Юрий авторской волей просто шагает дальше, чем его сограждане, из обычных для всех, типичных, тупиковых обстоятельств (авторской волей потому, что Тендряков как писатель, по справедливому замечанию В.Синенко, успешно осваивает свою собственную, индивидуальную поэтику - поэтику «ЧП», «чрезвычайных происшествий» как основы сюжетных коллизий; он очень хорошо понимает, что литература - «сама по себе условность», и в полной мере использует право писателя на максимальное стяжение событий в художественном мире произведения и на драматический накал этих событий). Что это за обстоятельства? Они отражены в повествовании о жизни Юрия. Читатель узнавал, знакомясь с повестью, свой быт, свои проблемы, на решение которых уходила огромная часть жизни советского человека, унося с собо молодость души, здоровье, силы, уверенность в себе и в будущем, оставляя душевную усталость и апатию, обусловливая бессмысленное существование как бы в ожидании единственного разнообразия в унифицированной жизни - смерти. Так, долгие годы Юрий, оставаясь неустроенным в быту, мечтал об отдельной квартире и элементарных удобствах, добивался их как великого блага - что же тут удивительного, что, когда наконец его мечты сбылись, он оказался способен лишь на апатичное существование в обретённом рае «собственных стен»? Душевная усталость и пустота не давали уже даже возможности испытать радость от достижения цели, жизнь потекла автоматически в исполнении домашних и служебных обязанностей, притупились все желания и чувства. «Я обрёл благополучие, а вместе с ним терял себя», - осознал Юрий впоследствии (24, с.343).

Крамольной была в 60-е годы откровенность писателя, показавшего, что социально-политическим режимом для советского человека созданы такие условия существования, когда элементарные бытовые блага выдаются за величайшее счастье, доступное не каждому. По сути, Тендряков объяснил причину политической, социальной, духовной пассивности советских людей: у них просто не хватает сначала времени, а потом сил на другую жизнь, и это - самый удачный ход обезопасившего себя тем самым режима, лицемерно во всеуслышание провозгласившего принцип заботы о человеке.

Столь же лицемерен, показал Тендряков, и лозунг свободы и прав человека в советском обществе. Доказательством этого служит повествование о службе Юрия в редакции одного из журналов, занимающегося популяризацией науки. Вот портрет редактора, способствующий прояснению многих характерных черт уклада жизни в советском обществе. Это был, пишет Тендряков, «полный, округло обкатанный человек с бесхарактерным лицом, к которому навечно приклеилось выражение виноватой вкрадчивости», «говорил он всегда пониженным голосом, даже если сердился. Он не был ни учёным, ни журналистом, по непонятной причине считался специалистом по распространению научных знаний, хотя лично сам их никогда не распространял, а только руководил распространением. Руководил разъездными лекторами, отделом издательства, выпускаюшим доступные брошюрки, теперь руководил научно- лярным журналом» (24, с.370 - 371). Художественные детали портрета и поведения редактора указывают на его бесправие и полную подчинённость властным структурам. Ирония автора имеет адресатом не только этого бессловесного прислужника властей, но и сами властные структуры, нуждающиеся в своём ставленнике на любом из постов и считающие элементарную некомпетентность этого ставленника в сфере, которой он «руководит», мелочью, а отнюдь не основанием для его замены более сведущим. Задание, которое получает от него Рыльников, и его редакторская реакция на выполнение этого задания есть авторский способ указать, что наука в Союзе превращена в приводной ремень идеологии и что, например, свобода вероисповедания - лишь фикция: «Юрий Андреевич, вот тут пришло читательское письмо. Пишет не кто-нибудь, а учитель, причём старый, преподававший физику. Он, видите ли, агрессивно доказывает, что наука и религия не противостоят друг другу. Примерчики исторические приводит: Кеплер хотел стать пастором, Ньютон писал-де богословские трактаты и прочее в этом духе. Надо ответить резко, но без грубостей, главное - поаргументированней. Организуйте, в ближайший номер просунем» (24,с.382). «Послушайте, <...> что вы тут насочиняли? <...> Я просил - поаргументированней, а тут вместо аргументов щелчки с издевочкой» (24, с.390); «К чему эти разглагольствования, что наука не даёт абсолютно точных ответов? Выглядит так, что вы стараетесь доказать ущербность науки. Надо переделать. От первой строчки до последней» (24, с.371).

В этих художественных коллизиях мало вымысла. Ныне известно, что Тендряков отдал учителю-физику собственные суждения: об этом говорит опубликованная в 1987 г., уже после смерти автора, его статья «Нравственность и религия», где тоже указывается, что современной наукой не обнаружёно доказательств ни бытия Бога, ни его небытия. Не забудем также, что Тендряков долго работал в редакции журнала «Наука и религия», - не этот ли журнал послужил «прообразом» того, где работает его Рыльников? Хотя положение всех журналов в СССР было одинаковым...

Итак, унификация общественного мнения, принуждение к единому образу жизни, единомыслию, «единочувствию» выступают в изображении Тендрякова характерными чертами общества, в котором вынужден существовать его герой.

Вот тут-то и начинается тот самый разговор автора с читателем о главном. Тендряков переключается на центральную тему повести.

Лживость советских идеологов не может не быть замеченной тем, в ком ещё живы ум и сердце. Юрий, постепенно оттаивая душой после изматывающей борьбы за собственную квартиру, задыхается в атмосфере идущих сверху лжи и принуждения, всеобщей боязливой подчинённости, бездуховности, безыдеальности. Тендряков рисует ту самую ситуацию в духовной жизни общества, когда «шаг вправо, шаг влево карается расстрелом». Как жить человеку, что ему делать, если он ещё жив для жизни полной, насыщенной, если душа его устремлена к правде и высоким духовным идеалам? И как быть ему в обстоятельствах, когда государством карается любое незапрограммированное движение души или свободной познающей мысли, если прямо декларируется: «Ежели каждый будет думать во что горазд, глядеть куда заблагорассудится, то получится - кто в лес, кто по дрова. Дисциплина должна быть во всём!» (24, с.436). Человек, которому всё это опротивело и который потерял страх, становится диссидентом. Богоискательство Рыльникова - это род диссидентства, это то явление, которое ещё могло быть описано советским писателем (правда, при условии, какового Тендряков не выполнил, - условии авторского отрицательного отношения к такому персонажу), иного рода диссидентство не могло быть предметом описания ни в каком случае, ибо властные структуры, охраняя благонадёжность помыслов советского человека, не терпели даже невинного намёка на возможность политического плюрализма.

Тендряков пишет об обществе, в котором искоренена личность и вообще индивидуальность, в котором существует лишь «масса», воспитанная на лозунге «Советский народ как один человек!» («мы» - вспомним Е.Замятина!). Два года спустя в «потаённом» рассказе «Охота» он разовьёт эту тему и покажет страшные следствия и «продукты» такой социальной политики.

Но предпримем новое «отступление» от анализа центральной проблемы повести и обратим внимание ещё на один нюанс.

Реальное отношение власти к людям в советском обществе 60-х годов раскрывают в повести и замечательные по силе своего эмоционального воздействия на читателя картины русской деревни, перекликающиеся с теми, что нарисовал во второй половине 50-х годов А.Солженицын в романе «В круге первом», описывая «путешествие в народ», предпринятое советским дипломатом сталинских времён Иннокентием Володиным, который по деревеньке Рождество знакомился с подлинной Россией, с разорённым народом, всё более утверждаясь в своём неприятии политического режима в СССР. Рыльников, в отличие от Володина, видит советскую деревню примерно через двадцать лет после него (действие солженицынского романа происходит в первые послелевоенные годы), но кругом, несмотря на некоторые признаки улучшившегося за это время «материального благосостояния народа», царит та же атмосфера заброшенности, неприкаянности, обречённости, вызывающая душевную тоску: «Прогретые солнцем бревенчатые домишки выстроились по обе стороны вспученной от грязи дороги. Пожалуй, такой буйной грязи я ещё в жизни не видал. Земля утратила незыблемость - не твердь, а жижа. Кофейные лужи разливались от края до края, от одного дома до другого, в них рваными рифами торчат густые глинистые замесы. Посреди одного такого озерца покоился грузовичок - засосан по самое брюхо, колёс почти не видно, брошен на произвол судьбы, отдан в жертву стихии» (24, с.360). «В центре посёлка раскинулся пустырь с торчащими пнями. Его окружали казённой постройки здания: «Почта - телеграф», «Продовольственный магазин», «Промтоварный магазин», «Чайная»... Невыкорчеванные пни, грязь, редкие прохожие, жмущиеся к стенам и заборам, словно прячущиеся друг от друга, - тоскливое ощущение временности. Трудно представить, что здесь люди рождаются, женятся, обзаводятся детьми, умирают, нет, съехались, устроились на скорую руку, тяп-ляп, чтобы снова уехать» (24, с.360). Был ли известен Тендрякову роман Солженицына? Судя по повести «Люди или нелюди», не только был известен, но и вызывал возражения своей концепцией народного характера и авторской идеей, представлявшимися Тендрякову, врагу «недомыслия», упрощёнными. «Непримиримый враг сталинизма Солженицын тоже утверждает за народом приоритет ясности ума и стойкости характера, - полемически отмечал в «Людях или нелюдях» Тендряков. - В его романе «В круге первом» не высокоучёные и высоконравственные интеллигенты, собранные злой волей Сталина-Берии-Абакумова в «шарагу», несут слово обличающей мудрости, его произносит старик сторож, представитель простого народа: «Волкодав - прав, людоед - нет!». Философское кредо объёмистого романа» (15, с.292). Как бы то ни было, у Тендрякова никто из героев, в отличие от солженицынского дворника Спиридона Егорова, напрямую не выскажет желания сиюминутно покончить (в целях изменения к лучшему экономической, политической, социальной ситуации в СССР) с ненавистным режимом - ни посредством атомной бомбы, ни иначе, - возможно, потому, что в 60-е годы Тендрякову было уже ясно, что дело далеко не только в самом режиме, но и в воспитанных в гнетущей атмосфере несвободы людях, психологию которых невозможно изменить даже спустя десятки лет после падения кровавой диктатуры (вспомним, какие поистине героические усилия для того, чтобы пробудить в людях желание жить и сопротивляться подавляющим обстоятельствам, чтобы возродить людскую способность самостоятельно, инициативно мыслить, понадобились Сергею Лыкову в «Кончине» после смерти единовластного «правителя», председателя колхоза Евлампия Лыкова: ведь хороня деспота, колхозники искренне оплакивали его, величая «кормильцем» и не представляя дальнейшей, самостоятельной, жизни без того, кто принёс им столько горя). Отталкиваясь от одинаковых, увиденных обоими писателями негативных фактов советской действительности, Солженицын и Тендряков ведут читателя разными дорогами, каждый к постижению своей авторской «правды», своей главной мысли произведения, своей концепции истории и современности (в частности, причин катастрофического падения нравственности в советском обществе).

Заметим, к слову, что спустя 16 лет после публикации «Апостольской командировки» «тоскливое ощущение временности» русского посёлка поразит сердце уже третьего писателя, Валентина Распутина, вылившись в ранящие душу его героя Ивана Петровича Егорова картины сосновского быта в повести «Пожар», сам эпиграф к которой символично отражает процессы, происходящие, по мнению писателя, с русской деревней и с самим народом: «Горит село, горит родное...».

Возвратимся опять к нашей главной проблеме исследования - выяснению специфики замысла автора «Апостольской командировки» и особенностей его художественной реализации.

Тендряков не был бы Тендряковым, если бы «зациклился» на социально-политической, исторической конкретике, если бы увидел главный источник всех людских бед в определённом политическом режиме. И если, например, для А.Солженицына в любом его произведении важен антикоммунистический, антисоветский пафос, которым он стремится заразить читателя, то для Тендрякова важно пробуждение аналитической мысли читателя, его способности самостоятельно и творчески судить обо всём, с чем он сталкивается в жизни. Оба писателя могут быть названы отчасти дидактиками, но дидактизм Солженицына - дидактизм политика, тогда как дидактизм Тендрякова - дидактизм скорее педагога, преподающего «странный» предмет – свободу мышления от догм... В отличие от многих диссидентов, авторов «самиздата», сосредоточившихся тогда на разоблачении советского варианта тоталитарного режима и обративших свои взоры на более богатый политическими свободами Запад, Тендряков понимал, что все режимы создаются людьми и что человеческая природа везде одинакова. Его тревожила тенденция расчеловечивания человека. И, подсиняясь своей сути, Тендряков поднимает в повести «Апостольская командировка» проблему авторитета, задумывается над стремлением людей добровольно подчиняться ему, искать хоть какой-нибудь, но твёрдой руки, ставит вопрос: «Почему сильны только недобрые? Да есть ли добрые-то?», - будучи одержим желанием, которое сформулирует впоследствии так: «Хочу одного, чтобы каждый из читателей поразмыслил вместе со мной». Не столько политические разоблачения, сколько вопрос, как изжить народу страшное наследие прошлых эпох, волнует писателя в «Апостольской командировке» (как волновал и в «Кончине»), да ещё проблема нравственных заповедей, не являющихся «миражами».

Юрий Рыльников обратился к идее Бога, несомненно, в поисках более гуманного, чем предлагали советские вожди-идеологи, авторитета. Но действовал-то он как продукт системы, взрастившей и воспитавшей его, как человек с закрепощённым сознанием, привыкший в случаях затруднения прибегать к неопровержимым внешним авторитетам. Он хотел найти светлые идеалы, но зачем? Чтобы безрассудно уверовать в них, как когда-то в прежние, теперь рухнувшие. «Нужен поводырь в лесу! И мне, и всему человечеству. Человечество мечется, ищет надёжную, не зыбкую тропу. Планета стала зыбкой, наука постаралась - подарила людям игрушки, забыла наказать: «Вымойте руки, прежде чем браться за них». Нужно всеобщее наставление. Наставление бережности и уважения друг к другу» (24, с.415). «Нужна вера, нужны зримые символы веры! Вера не может быть без авторитета. Чем выше авторитет, тем крепче вера. Нет этого авторитета - создай» (24, с. 459). И Юрий создал, вместо того чтобы опереться на собственный разум, на собственное нравственное чувство, на собственные духовные силы, знания жизненный опыт и найти себе поддержку в среде друзей и единомышленников. Он добровольно предпринял «бегство от свободы», как называл это явление американский психолог и социолог Эрих Фромм, предпринял потому, что полагаться на чужой, внешний авторитет человеку всегда легче: это избавляет его от чувства ответственности, от чувства невыполненного долга, от ощущения морального дискомфорта. Тендряков утверждает авторитет человеческого разума (не рассудка, действующего лишь в обозначенных извне рамках, а именно разума – творческой, инициативной силы человеческого интеллекта) и человеческой (общечеловеческой!) нравственности. Конфликт свободного разума и слепой веры, вызванной желанием спрятаться под сень чьего-то Высшего авторитета, - вот основной конфликт повести «Апостольская командировка», причём для Тендрякова совершенно неважно, кто выступает в роли носителя этого Высшего авторитета: политический режим или традиционная фигура Бога. Писатель видит, что сам факт общественной потребности в таком авторитете уже способствует закрепощению людского сознания, чем зачастую пользуются политические силы, стремящиеся к господству в обществе. Он понимает, что так в своё время случилось и в советском государстве, где, по меткому выражению Е.Замятина сразу после революции по ряду вышеназванных причин возобладал^- «какой-то новый католицизм». Подобно Е.Замятину и позже В.Гроссману, уподобившим советскую официальную идеологию религии (но остававшихся неизвестными, недоступными советским читателям), Тендряков тоже проводит мысль о «религиозности» советской идеологии на протяжении всего существования советского государства. Безусловно, это смелый шаг для автора подцензурной повести. Но замысел Тендрякова преследует иные цели, нежели просто разоблачение советской идеологии как догматической (или, как сочли некоторые критики 60-х, знакомые с ранней повестью писателя «Чудотворная», разоблачение догматов христианства). Этот замысел, как указывалось выше, состоит в отрицании необходимости догматов какой-либо веры вообще. Тендряков не просто встаёт в оппозицию советскому общественно-политическому строю, как это делало большинство авторов «самиздатовской» литературы тех времен, он переводит решение социально-политических проблем в нравственно-философский план. Именно поэтому образ охранителя догм и устоев советского общества Ушаткова очерчен весьма схематично, набросан одними сатирическими мазками, буквально карикатурен и представляет собой не характер, а иллюстрацию, плакатное изображение увиденной в жизни типологической разновидности функционера-держиморды. Продукт системы, невежда, догматик, фанатичный, ревностный служака Ушатков важен для Тендрякова в качестве «рупора идеи» - носителя демагогических, догматических установок. Поэтому его образ не разработан психологически. Как у Маяковского: «Лицо - деталь, не важно». Типологическим признаком становится отношение к свободе мышления, к разуму человека, к правам и свободам личности. В системе образов повести высвечивается концептуально значимая параллель Иисус - Ушатков. По Тендрякову, беда Юрия Рыльникова в том, что, уходя от одной догмы («религии» Ушаткова), Юрий бросился всего лишь к другой догме (религии христианской), показавшейся ему более привлекательной вследствие проповеди гуманизма («Возлюби ближнего, как самого себя!»), тогда как «религия» Ушаткова проповедовала науку классовой ненависти и провозглашала лозунг любви «к дальнему» (потомку). На собственном примере Юрий узнал, что любая религия требует от человека слепой, нерассуждающей веры в её догматы, «забирает» человека целиком, и гуманизм остаётся только красивым словом, ибо какой уж там гуманизм, если человек становится рабом веры и орудием её жрецов, заложником Авторитета... Авторской волей он понял, что и идея Бога, и любая другая тотальная идея требуют безраздельного, фанатичного служения не человеку, а себе самой. Он отказался быть апостолом любых догм и в конечном счёте выбрал другие ценностные ориентиры, подсказанные ему приобретённым опытом и сердцем, открытым миру и людям.

В предфинальных сценах «Апостольской командировки» Юрий, хоть и мысленно, но страстно взывает к согражданам:

«Девушки в косыночках «Пусть всегда будет мама!», парни в синих фуражках! Не верьте слепо, тупо, без оглядок ни Христу, который требовал: «Возлюби!», ни Ушаткову, который требует «Ненавыдь!»

Помните, жизнь сложная, в ней никак нельзя ограничиться чем-то одним - или всепрощающей любовью, или всесокрушающей ненавистью. <...> Не зову вас к тому, чтоб любили вполсилы и вполсилы ненавидели. Нет! Любите и ненавидьте в полный накал, но только знайте, что любить и что ненавидеть, что и когда. В этом-то и заключается искусство жить. Пророки не обладают таким искусством - крайне предвзяты, не объективны, все пророки от Христа до Ушаткова!» (24, с.484).

Путь Рыльникова - это путь к человеку, к пониманию важности права и необходимости всегда оставаться индивидуальностью, личностью, к осознанию ценности таких категорий, как долг и ответственность перед семьёй, любовь к родным, самоуважение; таких черт и качеств, как открытость миру и людям, доброжелательность, отзывчивость, чуткость, стремление к справедливости, личное мужество, отсутствие эгоизма, корысти, внутренняя свобода при условии личной нравственности, незакрепощённое, творческое мышление, сила духа и способность защищать свои взгляды и свою систему ценностей. Всё это - те ценности, которые в качестве истинных автор предлагает читателю. «Слепо доверять - значит не двигаться, топтаться на старом. Способность мыслить идёт от догадки к убеждению только через сомнение. Без сомнения нет мышления, без способности мыслить нет человека» (24, с.484). Как это суждение близко размышлениям автора при его прощании с Авторитетом Ленина в художественно-публицистической повести «Революция! Революция! Революция!», создававшейся в 1964 - 1973 г.г., но опубликованной лишь после смерти Тендрякова:

«Если б я сейчас проникся к Вам ненавистью, это доказывало бы лишь одно: я разуверился в прежнем божестве, считаю себя обманутым - не получил спасительного средства. Значит, я не рассчитываю сам понять, сам открыть, надеюсь на благодать свыше. Значит, я каким был верующим, таким и остался, готов сменить лишь идола.

Нет, хватит! Хочу мыслить, а не верить в чьи-то готовые догматы! Хочу искать и понимать, не считаясь с обожествлёнными авторитетами!» (15, с.439)...

Сила человека - в свободном разуме. Это знание Тендряков сумел донести до читателя в условиях несвободного общества конца 60-х годов. Однако сопротивление цензуры и официозной критики дало ему понять, что открытия его собственного свободного разума не будут допускаться к читателю. Это вынудило искать «обходные пути» (вновь использовать молодёжную, юношескую литературу) и, в конечном счёте, как единственный выход, писать «в стол». После «Апостольской командировки» он смог опубликовать лишь удивительным образом прорвавшуюся в печать остропроблемную «Три мешка сорной пшеницы» (1972), построенную на сюжетном материале Великой Отечественной войны и репрессий, а также цикл «школьных» повестей (под знаком юношеской литературы): «Весенние перевёртыши» (1973), «Ночь после выпуска» (1974), «Расплата» (1979) - да повесть о погибшей любви «Затмение» (1977). Остальное он уже не увидел опубликованным.

«ПОТАЁННАЯ» ПУБЛИЦИСТИКА 60-х - 70-х

Во второй половине 60-х годов Тендряковым овладевают раздумья по поводу причин кризиса в социально-политическом развитии СССР. «Всю жизнь я слышал настойчивое: «Коммунизм зримо виден, он на горизонте!» <...> И вечно на горизонте, а горизонт этот неизменно, как и положено горизонту, удаляется по приближении. <...> Наверняка не я один вынужден защищать его (коммунизм. - Г.З.) перед самим собой. Многие отказались от этой защиты отмахиваются: «Э-э! Оскомину набило. На горизонте... Сколько можно!»» (25, с.96). «Утомившись», по собственному свидетельству, «от непрекращающейся и безрезультатной погони», писатель, по своей привычке глубоко вникать в сущность любого, особенно противоречивого, вопроса, ставит себе целью разобраться: «Так нужен ли коммунизм? Возможен ли он? Не следует ли вообще зачеркнуть это понятие?» (25, с.96).

Так постепенно назрела внутренняя потребность того, чтобы социализм и коммунизм, капитализм, частная собственность на средства производства, коллективные формы собственности, экоомика и мораль различных общественно-экономических формаций сделались объектами глубокого изучения писателя.

Тендряковское поколение, сформировавшееся в 30-е годы под воздействием официальной советской пропаганды, должно было само искать пути к освобождению «из-под глыб» революционно-классовой идеологии. Это было нелегко, поскольку власть стереотипов мышления порабощала сознание молодежи 20-х - 30-х. Об этом в конце 80-х годов скажет Вячеслав Кондратьев: «Мы родились уже в той системе, которая сложилась до нашего рождения, а к нашему совершеннолетию развилась, укрепилась, и мы принимали её как данность. Другой мир мы не только не знали, но даже не имели о нем представления, за нами была пустота, потому что старая Россия до семнадцатого года - это было нечто отвергаемое начисто нашим новым строем. Россия представлялась бедной, захудалой страной, где царили произвол и насилие, а вот мы построили самое свободное государство в мире, у нас нет эксплуатации человека человеком, у нас нет безработицы, и вообще мы живём лучше всех. И если среди нас и были сомневающиеся, то эти сомнения мы прятали глубоко в себе, потому что любое непродуманное слово, сказанное даже в кругу товарищей, грозило тюрьмой и лагерем» (26, с. 11).

Сомнения, о которых упоминает В.Кондратьев, одолевали далеко не всех. Многое из официальной пропаганды принималось на веру по молодости, неопытности, одержимости идеей переделки мира. Идеалы свободы, равенства и братства отождествлялись большой частью молодёжи с идеалами Октябрьской революции. Новая власть потому и делала ставку на молодёжь, что та горела трудовым энтузиазмом, и молодёжь оправдывала надежды на неё, спеша внести свой вклад в дело отцов и не подозревая о своей роли заложника в руках власти. Трудовой героизм, аскетизм, способность на самопожертвование соседствовали с энтузиазмом и молодым задором; стремление к романтизации жизни позволяло носить розовые очки вплоть до столкновения на собственном опыте с жестокостью созревавшей общественно-политической системы.

Тендряков был младше В.Кондратьева всего на два года, он родился в 1923 году. Как и Кондратьев, он имел за плечами социально-духовный опыт Великой Отечественной войны, хотя, в отличие от некоторых современников и старших собратьев по перу (А.Солженицына, Ю.Домбровского) не имел опыта сталинских лагерей. Поэтому многое ему приходилось постигать не на практике, а посредством теоретических выкладок, философских размышлений, въедливо-дотошного изучения основ социологии, политологии, экономики, психологии, истории социально-экономических учений, насколько это было возможно в условиях закрепощённости мысли и закрытости архивов и библиотечных спецхранилищ.

Ощущение тотальной и десятилетиями длящейся в СССР лжи побуждало его к активной работе духа и сознания. Интуитивно нащупывая путь, он всё более утверждался в необходимости общественного «самообразования» - переосмысления основ всех социальных наук с учётом необычайной важности «духовного» фактора, ибо, какой бы проблемой экономического или политического характера он ни занимался, стремясь уяснить суть вопроса «в каждом конкретном случае», неизбежно приходило понимание: «Объективными экономическими признаками этого не сделаешь, только через субъективные ощущения, только через духовное», - «Ну, а духовным-то социальные теории не занимаются, они ищут объективные законы развития человеческого общества» (25, с. 100). Разойдясь сразу же во мнениях с основоположниками марксизма-ленинизма, отстаивавшими тезис «бытие определяет сознание», Тендряков уже пристрастно стал вглядываться в иные положения знакомого с юности учения и открывать для себя всё новые возможности для размышлений.

Одни вопросы и выводы влекли за собой другие, за них цеплялись следующие. Так формировалось собственное, независимое мировоззрение, складывались основы того, что можно будет назвать философией Тендрякова, опираясь на которую, он будет спорить в статьях (а затем и в художественных произведениях) с Марксом, Энгельсом, Лениным, Сталиным, Хрущёвым, с современными ему философами и экономистами, с академиком Сахаровым; с Горьким, с теоретиками и практиками соцреализма, с Солженицыным, всякий раз выказывая компетентность в сложнейших проблемах.

Духовные основы человеческого существования, границы распространения власти государства над личностью, личность и общество, личность и история, следствия идеологического закрепощения духа, перипетии развития гуманистической идеи и превращения её на практике в свою противоположность - вот далеко не полный перечень вопросов, заставлявших писателя искать аргументированные и глубоко осмысленные ответы.

Познающая, аналитическая мысль разворачивается в тендряковской публицистике на глазах читателя. Автор ставит вопрос, углубляется в поисках ответа в сферы социальных теорий и жизненной практики, размышляет, логически рассуждает, сопоставляя, «сверяя» теорию с практикой и с идеалом, тем самым незаметно вовлекая и читателя в процесс этих размышлений и сопоставлений. Цель писателя - активизировать аналитическое сознание человека, заставить его самостоятельно, творчески мыслить; пусть даже не соглашаться с писателем, спорить с ним, но самостоятельно искать аргументы в этом споре, не опираясь на догматические схемы официальной идеологии. В пору абсолютизации этой идеологии в СССР Тендряков целенаправленно нащупывает её слабые места, разрушает догмы, прививая читателю привычку к формулированию собственного мнения, к обоснованию и защите его. «Твои сомнения - вот что больше всего мне нужно, товарищ!» (25, с.119). «Я выложил мои размышления и хочу одного, чтобы каждый из читателей поразмыслил вместе со мной, забыв о том, что нужно верить или не верить чему-то, возмущённо отвергать или восторженно принимать. Не отвергай, прежде чем не отнесёшься с доверием, не принимай, прежде чем не возьмёшь под сомнение. <...> Сомневайся, чтоб предложить своё, тоже выношенное в сомнениях, и бойся родить недоноска» (25, с. 119).

«Я понимала, какая напряжённая работа идёт рядом, - вспоминала в 1989 году Н.Г.Асмолова-Тендрякова. - Иногда бунтовала, когда от меня настойчиво требовали, чтоб и я вникала во все перипетии нашей экономики или легко разбиралась в кантовских априориях. Мне интереснее было, когда он устанавливал на крыше дома телескоп и показывал нам с дочерью спутники Юпитера или ноздреватую поверхность Луны, когда приносил после утреннего бега из леса упругий завиток раннего папоротника... Я знала, что человек рядом живёт очень интересно и насыщенно. Но... всё-таки до конца ничего не понимала! Только сейчас, когда, немея, достаю одну за другой в принципе уже знакомые рукописи - машинопись, чёткую скоропись: рассказы, эссе, пьесы, статьи, опять рассказы, - то, что теперь уже надо называть архивом, - понимаю, как много он успел» (27, с. 120).

Статья «Личность и коммунизм», написанная в 1968 году, обширная статья 1969-1973 годов «Метаморфозы собственности», статья 1970 года «Культура и доверие», статья «Нравственность и религия» увидели свет лишь на рубеже 80-х - 90-х. Скрупулёзный анализ социальных, политических, экономических проблем, содержащийся в них, ныне кажется невероятным делом при тогдашней закрытости всяческой информации по данным вопросам, и сам жанр статьи отнюдь не умаляет огромности проделанной мыслительной работы писателя, не лишает её фундаментальности. А ведь были ещё теоретико-литературные и критико-мемуарные, а также литературоведческие работы, очерки-эссе, например, «Плоть искусства» (1973), «Божеское и человеческое Льва Толстого» (1978), «Просёлочные беседы» (1981), опубликованные, к счастью, своевременно; были выступления на читательских конференциях и встречах с читателями; была громадная переписка с друзьями и читателями; была работа «в стол» над художественной и художественно-документальной прозой, и плюс к этому - упорная писательская работа с целью найти «проходимые» в подцензурной литературе формы и опубликоваться, принеся к читателю хотя бы какие-то плоды своих публицистических и художественных поисков.

Тендряков-публицист поднимал широчайший круг проблем самого разного характера. В названных выше статьях («Личность и коммунизм», «Метаморфозы собственности», в определённой мере «Культура и доверие», «Нравственность и религия») писатель пристально вглядывается в историческую практику советского государства, в судьбы народов, в жизнь сограждан. Он пытается отыскать причины углубления кризисного состояния общества и государства, рассматривает различные пути выхода из кризиса и обосновывает свой выбор, предлагает конкретные экономические решения. Читая ныне его публицистику, вспоминаешь, как к сходным решениям прибегали российские экономисты в «перестроечную» пору второй половины 80-х годов, и невольно с удивлением отмечаешь, что и некоторые препоны и даже поражения были тоже отчасти предсказаны им в его предвидениях и расчётах.

Но всё же ощущается, что научное исследование писателя целенаправленно и вызвано в большой мере интересом к проблеме, которая представлялась ему одной из актуальнейших, во всяком случае, для советского общества: проблеме личности и её взаимоотношений с обществом и государством.

Эта проблема - одна из центральных в публицистической и зрелой художественной прозе Тендрякова, как и проблема путей прогресса народа и человечества. Данные проблемы казались ему тесно связанными между собой. Тендрякову представлялось, что прогрессивные изменения могут стать возможными только в случае осознания обществом себя ассоциацией свободных личностей, только в случае пробуждения самосознания личности и её целенаправленных действий по реорганизации общества из «муравьиной кучи» (25, с.97) в демократическое устройство, сплочённое вокруг общих - коллективных - интересов.

Тендряков видел «усыплённое» состояние личности в СССР, в том числе в эпоху, которую теперь принято называть «застойной». В ходе его исследований и рассуждений ему постепенно открывались причины, приведшие советское общество к состоянию обезличивания; путы, которыми связана личность; направление действий, необходимых для её пробуждения. Вопросы о причинах духовного перерождения личности в СССР и о путях её возрождения - центральные в его работах.

Писателю представлялось, что личность в советском государственном устройстве исторически оказалась вовлечённой в цепь обманов и самообманов, связанных с догматическим, зачастую истово фанатическим восприятием марксизма. В восприятии этой (безусловно, значительнейшей) теории социального переустройства, полагал Тендряков, у нас перестали действовать временной факт (потребность творческого развития и применения, непременно заявляющая о себе в связи с обновлением эпохи) и критический подход (учёт исторических, национальных, экономических и прочих условий в применении к собственному государству). Была абсолютизирована и догматизирована сама революционно-классовая идеология, положенная в основу марксизма, возник культ Маркса, а вслед за ним - по инерции и аналогии - и культ каждого очередно вождя-практика, руководствовавшегося в своей деятельности положениями догматизированного марксизма и уже по этой причине всегда возводимого в сан Верховного учителя. Любая личная или общественная инициатива «ревизии» догматизированного учения Маркса - Энгельса - Ленина сделалась в этих условиях наказуемой. В результате в социальной практике марксистская теория превратилась в тормоз общественного развития, а само общество – в пресловутую «муравьиную кучу».

Всё это ныне бесспорно и не представляет собою ни новизны знания, ни криминала - учёные разных специализаций, входящие в различные НИИ и иные организации, доказали это, подтвердив массой фактов. Но не забудем, что они имели для этого открытые возможности и законные основания, особенно после краха СССР и социалистического строя в нём, а в конце 60-х годов XX века это не только являлось политической крамолой, но и поражало дерзостью попытки ниспровержения государственной идеологии, а также мерой компетентности одинокого автора-смельчака в огромной массе вопросов, относящихся к самым разным сферам: экономике, политике, общественной этике и т.д. Ничто не свидетельствовало о том, что мгновения советского монстра сочтены, ничто не облегчало «подпольную» работу мыслителя. Тендряков писал о том, о чём не мог не сказать людям, придя к этому знанию сам; и в своих расчётах на будущего читателя - человека, так же, как он сам, рано или поздно ощутившего потребность разобраться в нагромождённой вокруг него лжи, - не мог и помыслить о том, что уже через год после его смерти (и через 16 лет после написания статьи «Личность и коммунизм») в СССР повеет свободомыслием, которое не удержат никакие государственные защитные «механизмы», а через шесть лет рухнет советский общественно-политический режим.

Ныне его статьи всё так же современны.

Видя глубокую ошибочность установки на канонизацию и догматизацию любой социальной теории, писатель подчёркивал отрицательную нравственную значимость таких действий, искажающих общественные ценностные ориентиры, приводящих к неограниченному расширению морально-этических рамок в отношении государства и общества к конкретной личности и в конечном счёте - к ломке традиционных, общечеловеческих, ценностей и идеалов, а в качестве неизбежного противодействия этому со стороны как общества, так и личности - к распространению в последующие эпохи нигилизма и индивидуализма. Любая абсолютизация любой идеи (в том числе революционно-классовой идеологии) неизбежно приводит к драматическим процессам и к глобальным трагическим потрясениям - такова мысль писателя.

С целью поиска доказательств Тендряков подвергал рассмотрению ценностные ориентиры и идеалы сталинской эпохи по сравнению с эпохой, предшествующей ей. Он размышлял над содержанием, вложенным сталинским временем в слова «народ», «вождь», «классовая борьба», «классовая ненависть», «враг народа», «диктатура пролетариата», «коммунизм», «братство», «равенство», «свобода», «самопожертвование», «жертвенность», «героизм», «патриотизм», «космополитизм», «национализм», «справедливость», «гуманизм». Он как бы производил свою первую «поверку» общественных и личностных идеалов, своё первое «покушение на миражи» - и убеждался либо в подменённой сущности одних, либо в несбыточности других.

Углубляясь в «историю вопроса», Тендряков вплотную подошёл к проблеме, так занимавшей его всю последующую жизнь: если «худые сообщества развращают добрые нравы», по догадке ещё апостола Павла, то достижимо ли в общественной практике создание такого «сообщества», которое формировало бы только «добрые нравы»? Почему человечество, с незапамятных времён стремясь к основанию общества социальной справедливости, никогда не достигало этого идеала на практике?

В более позднем романе «Покушение на миражи» писатель попытается «инвентаризировать» на предмет поиска ответов важнейшие ценности предыдущих эпох, начиная с языческой (античной). В публицистике он обратится преимущественно к эпохе распространения по свету революционно-классовой идеологии теории и практики марксизма и ленинизма.

Уязвимыми представятся ему идея имущественного равенства и идея отрицания частной собственности на средства производства.

Понимая, что они вызваны к жизни стремлением уничтожить источник и средство эксплуатации человека человеком, Тендряков предпримет рассмотрение феномена эксплуатации.

«...Марксизм неистово взывает: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Против господ собственников! Отнимай у них то, чем владеют!

А дальше?.. Молчок? Да нет, не совсем» (28, №3, с.133).

Тендряков, кстати говоря, прекрасно владеет искусством аналитического рассуждения, искусством разговора с читателем. Ведя его за собой путём дотошного всматривания в тезисы марксистской теории, он заставляет его испытывать чувство то удовлетворения, то удивления, то недоумения, стимулируя интерес к дальнейшим поискам. Так и тут, например: авторское «Да нет, не совсем» вселяет чувство надежды на приемлемое решение вопроса, но оказывается лишь ироническим приёмом «коварного» автора, активизирующим работу читательского сознания. Следующий же абзац авторского текста поясняет «обнадёженному» читателю: «Среди мер, которые Маркс и Энгельс предлагают в «Манифесте» провести «почти повсеместно» после захвата власти пролетариатом, есть - под номером восемь - такая: «Одинаковая обязательность труда для всех, учреждение промышленных армий, в особенности для земледелия» (28, №3, с. 133). Тендряков резюмирует: «На отнятой у частников собственности - «одинаковая обязательность труда для всех», поголовная принудительная мобилизация в промышленные армии. Хочешь не хочешь, а забудь о себе, о какой-либо самостоятельности, изволь подчиняться армейской дисциплине, а следовательно, и армейской субординации, о равенстве и свободе не мечтай! «Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир». Мир, где снова - цепи, ещё более тяжёлые, воинского образца» - и заключит: «Государство наивного Кампанеллы с отечески незлобивым битьём провинившихся, с физически неполноценными, зато получающими хорошее содержание соглядатаями-доносчиками, пожалуй, рай сравнительно со всеобщей военной казармой, предложенной Марксом и Энгельсом» (28, №3, с.133).

Продолжая своё исследование, автор всмотрится во вклад Ленина и его последователей, реализовывавших учение Маркса на практике, и выяснит неутешительные вещи: «Ленин был, как никто, образованным марксистом <...>. Всегда неистово защищавший Маркса, кипуче ненавидевший тех, кто проявлял самые невинные сомнения в его правоте, даже лёгкий ревизионизм расценивавший как прямое предательство, он, Ленин, вдруг предаёт Маркса в основном, в том, что определяло отношение Маркса к прошлому, существующему и будущему! Забыв про революционный девиз: «Уничтожение системы наёмного труда», Ленин снова предлагает обратиться к этой ниспровергнутой системе, тем самым вернуть капиталистический способ производства, старые капиталистические отношения. Совершить тяжёлую кровопролитную борьбу, довести страну до полной разрухи, не считаясь ни с чем, добиться победы и утвердить то, против чего столь ожесточённо боролся, - не вопиющая ли бессмыслица? Право, Маркс должен был перевернуться наХайгетском кладбище» (28, №3, с.133).

Ища ответ на вопрос о причинах ленинского «предательства» и перебирая возможные варианты, писатель приходит к выводу, что Ленин пошел единственно возможным в реальности путём. «...Что бы предложил сам Маркс, окажись он на месте Ленина? А предложить-то надо ни много ни мало - новый, более совершенный способ производства, принципиально отличающийся от капиталистического уже тем, что основывается не на частной собственности. <...> Ни Маркс, ни кто-либо другой не могли подарить роду людскому новые средства производства, скажем, некие более совершенные, небывало производительные машины, внедрение которых каким-то чудесным образом сделало бы невыгодным наёмный труд» (28, №3, с.133-134).

Следовательно, не имело смысла ни упразднять частную собственность, ни ломать копья в борьбе с феноменом эксплуатации человека человеком. На примере социально-экономической практики советского государства, предпринявшего национализацию частной собственности, подавившего методами принуждения сопротивление бывших хозяев, Тендряков показывает, что феномен эксплуатации возник здесь в новом обличье, в новых формах: роль эксплуататора стало играть само государство. «Сотрудничество служащих по найму у государства на базе обезличенной собственности не только порождает антагонистически безнравственные отношения людей друг к другу, но и безнравственное отношение гражданина к самому себе, - подытоживает писатель. - К каким гримасам привела, однако, война против частной собственности!» (28, №3, с. 135. - Курсив автора. - Г.З.).

Тендряков приходит к важнейшему для себя открытию: невозможно при разработке каких-либо коренных социальных (как политических, так и экономических) преобразований сбрасывать со счетов «духовный фактор», и именно в отказе его учитывать видит основной порок всех социальных учений и одну из причин того, что все они до сих пор оставались утопиями. «Как уничтожить эксплуатацию человека человеком? Теперь этот вопрос нас уже должен настораживать. Можно ли его так ставить? Ведь прежде чем заняться уничтожением, необходимо себе уяснить, где начало и где конец этого зловредного явления! Уяснить в каждом конкретном случае! Объективными экономическими признаками этого не сделаешь, только через субъективные ощущения, только через духовное» (25, с. 100). По сути, он повторяет, не зная того, тезис Н.Бердяева: «Эксплуатация не есть экономический феномен, а прежде всего феномен нравственного порядка, нравственно дурное отношение человека к человеку» (29, с.83).

Впоследствии в повести «Три мешка сорной пшеницы» (1972) и в романе «Покушение на миражи» (первая редакция - 1979) писатель направит свои художнические усилия на показ губительных следствий «недомыслия» различных исторических претендентов в пророки. В «Метаморфозах собственности» же он с чувством глубокого сожаления констатирует: «Считая классовую борьбу движущей силой истории, марксизм берёт лишь одну сторону всеохватного противоречия в обществе. <...> Бросающаяся в глаза противоречивость классовой борьбы помешала разглядеть скрытое основное противоречие между классовым сотрудничеством и кассовой борьбой» (28, №3, с. 127). Своевременное обнаружение же его сняло бы вопрос о необходимости действий, направленных на разжигание и обострение классовой борьбы «вплоть до общественных катаклизмов в виде революционных взрывов» (28, №3, с.128). «Тут всплывает трагедия нашей неистовой эпохи - бессмысленность великого социального движения, охватившего всю планету. <...> Обильные реки крови пролила эта борьба. Борьба продолжается, кровь льётся... За «не знай что»» (28, №3, с.125). Подобно Н.Бердяеву, Тендряков расценил марксизм в качестве новой религии: «В мире рождалась новая вера, которая отличалась от старых, как и положено, лишь своими догмами» (15, с.339).

Пришедший к данным заключениям путём научных исследований и логических рассуждений писатель стал противником революционно-классовой пропаганды. Его взгляды и убеждения отразились во всех последующих художественных и художественно-документальных произведениях. Создавая цикл рассказов и повестей, опубликованных ныне в сборнике «Охота», он дал ему рабочее название «Классовые гримасы». Однако, в отличие от А.Солженицына, он не превратился в проповедника активной борьбы с советским режимом, видя в таковом проповедничестве претензию на роль пророка, толкающего к кровопролитию и насилию. Жизнь всегда была для него несводимой к политике, а человеческая личность самоценной, не принадлежащей пророкам и политикам. Поэтому, утверждая: «Я имею право теперь считать, что марксистское - уничтожить эксплуатацию человека человеком через насильственный переворот - не решает проблемы», - Тендряков с тем заявлял: «Сама жизнь и более чем вековой опыт борьбы настойчиво ставят иные задачи, более тонкие, более сложные, требующие более пристального внимания к самому человеку, к личности. Сложные задачи решаются напряженной работой мысли, а этот процесс никогда не нуждался в чужой крови» (25, с. 119).

Возвращаясь к проблеме личности и её взаимоотношений с государством и обществом, Тендряков углублённо рассматривал свободы и социально-исторической детерминированности личности.

Открыв для себя «скрытое основное, определяющее человеческое развитие» противоречие между классовым сотрудничеством и классовой борьбой, будучи уверенным в ошибочности тезиса о классовой борьбе как движущей силе истории, Тендряков полагает, что человек - не только «совокупность всех общественных отношений» (30, с.3) и что участвует он в социальных отношениях не только как «член класса» (31, с.76). Огромное значение писатель придаёт человеческой индивидуальности, её духовному строю. «Личность... Нет на земле двух в точности похожих людей. Каждый человек неповторим, несёт в себе только ему одному присущие черты, каждый из нас - индивидуальность! И то, что люди не копируют друг друга, то, что они не схожи, - одно из важнейших условий бурного развития человечества. Чем ярче проявляются индивидуальные стороны ума и характера того или иного человека, чем сильней он отличается от остальных, тем больше шансов на то, что общество обогатится чем-то новым, досель никому неведомым» (25, с.97). «Личность неповторима и это неотъемлемая человеческая сущность, недооценивать которую значит грубо грешить против самой природы человека» (25, с.97).

Писатель обнаруживает в себе сторонника личностно-ориентированной модели общества. Он рассматривает мир и общество через призму личности, её нужд, запросов, интересов, возможностей. Он не отвергает принципа коллективизма: «Коллективизм, если он не декларированный, а действительный, не подавляет личность. Там, где индивидуальные интересы приходится подчинять общим, коллективизма как такового нет и быть не может, возможно лишь сотрудничество на основе насилия» (28, №4, с. 150. - Курсив автора. - Г.З.). Он рассматривает коллектив как ассоциацию индивидуальностей, признавших общие интересы. Он полагает, что общество строит себя из индивидуумов вследствие объективной необходимости коллективного существования. Она есть, эта необходимость, но одни осознают её, а другие - нет. Индивидуалист утверждает: «...Я понимаю себя сам, сам для себя твёрдо знаю, что мне нужно и что мне выгодно, осознав это, я легче могу понять нужды и выгоды другого, а следовательно, и уважать их» (25, с.97). Приведя эту логику рассуждений, Тендряков пишет далее: «Но если такой почтительный к другим индивидуалист не остановится на понимании нужд родни, друзей, соседей, а станет понимать их и дальше, откроет, что какие-то его личные нужды, его личные интересы присущи всем или, по крайней мере, подавляющему большинству человечества, то такой индивидуалист невольно придёт к общественному сознанию, то есть перестанет быть индивидуалистом, вполне созрел, чтобы стать коллективистом. И то, что к этому он пришёл через самого себя, через свои личные потребности, свои интересы, только может говорить в пользу его общественных убеждений. Что на себе пережито и прочувствовано, то без дураков твоё, а твоими-то стали общие интересы, никак не индивидуальные. К признанию-то общественных нужд идут ради того, чтобы в первую очередь самому себе было лучше жить в обществе других» (25, с.97). Коллективизм, по Тендрякову, - следствие взаимопонимания людей. «Индивидуалист, мирящийся с тем, что не понимает другую личность, рискует быть сам непонятым. А взаимное непонимание неизбежно выливается во взаимное неуважение, а отсюда один шаг до взаимной вражды. И вот уже попахивает не муравьиной кучей, а братской могилой в радиоактивном пепле» (25, с.97). «Только при коллективизме, сплочённом вокруг общих интересов, возможна оценка личности, а значит - и уважение её достоинств» (25, с.94). Придавая слову «коммунизм» значение эмблемы, Тендряков утверждает: «Внимание к личности со стороны общества это и есть коммунизм» (25, с.98. - ;ив автора. - Г.З.).

Из всего вышесказанного очевидно, что тендряковская концепция личности и общества противостоит тезису «человека-винтика», господствовавшему в теории личности в сталинскую и последующую эпохи.

Главный недостаток социальных теорий прошлых веков и эпох писатель видел в том, что все они создавались и функционировали без учета фактора диалектичности, «без признания непрестанной изменчивости мира»; именно поэтому он считал невозможным в современности опираться «на теоретические постулаты вековой давности» (25, с. 100).

В вопросе формирования личности Тендряков был и сам диалектиком и реалистом. Он сознавал: «Человек не рождается готовым человеком, он создаётся окружением. Человеческое создаёт человека, волчье - волка» (25, с.117); понимал, что одними благими призывами к человеку быть человеком, без изменения социальных условий, большей частью негативно влияющих на формирование личности, ничего не сделаешь. В художественно-публицистической повести «Люди или нелюди» (1975-1976) он скажет: «Благие призывы моралистов ко мне: совершенствуйся! Они давно доказали свое бессилие. Мы все воедино связаны друг с другом, жизненно зависим друг от друга - в одиночку не существуем, - а потому самосовершенствование каждого лежит не внутри нас: моё - в тебе, твоё - во мне! Не отсюда ли должна начинаться мысль, меняющая наше бытие?» (15, с.144). Он пытался донести до людей идею важности всеобщей ответственности за всеобщее мирное сосуществование и взаимопонимание - на самых разных уровнях существования человека и общества, от семьи до сотрудничества народов и государств на мировой арене. Признавая принцип социальной детерминированности личности, он писал: «Я предлагаю; проект, как сделать, чтоб трудовая среда не разобщала, а также ежедневно, ежечасно учила нас общению друг с другом. Каждого! И, право же, я не единственный автор этого проекта, многие пытались и пытаются это решить. Я лишь продолжатель, а не первооткрыватель» (25, с. 117), - подразумевая под обещанным «проектом» указанный «простейший» способ человеческого сосуществования в мире: постоянно стремиться к взаимопониманию во всех сферах и на всех уровнях и настойчиво добиваться его. «Мы не можем мечтать о достижении абсолютного взаимопонимания между людьми - только о достижении более высокого уровня взаимопонимания. И когда он будет достигнут, значит, пришла пора добиваться ещё более высокого...» (25, с. 118). Давать более конкретные рекомендации (и тем более рецепты) он никогда не брался и скептически относился к таким попыткам со стороны других. Убеждение: «Нравственная ценность человека во все времена, во все эпохи, на всех землях, думаю, была одна. Это умение жить с другими людьми» (32, с.55) - было его руководством к собственным действием и критерием оценки деятельности современников и современных ему социально-политических устройств.

Обращаясь к вопросу духовно-нравственного возрожденю «усыплённой» личности в СССР, он видел средства для этого возрождения в социально-политической реорганизации общества, восстановлении форм индивидуальной и кооперативной (коллективной) собственности, в восстановлении права личности распоряжаться продуктами своего труда, и только вместе с тем – в духовно-нравственном воспитании и самовоспитании человека (и средствами литературы также). Он мечтал об изменении общественного строя посредством демократизации социально-политической жизни и демонополизации экономики. Однако он, как и ранее М.Булгаков, полагал, что общество и личность должны прорасти» до осознания насущной необходимости этих перемен и добиться их, по возможности, мирным путём, не прибегая к разрушительным, трагическим революционным катаклизмам; он мало доверял как «заговорщикам», стремящимся к перевороту, так и односторонним, декретированно спускаемым сверху «реформам», ибо в таких вопросах, как пути прогресса общества и пути возрождения личности, считал действенной только соединённость усилий общества и правительства. Только то, что назрело естественно и стало ощущаться насущной необходимостью, может принести ожидаемые положительные результаты...

Не будучи знаком с работами зарубежных и русских учёных, творивших за «железным занавесом», Тендряков самостоятельно пришёл к постижению процессов и механизмов социального взаимодействия.

В 1941 году, анализируя и обобщая опыт человечества в катаклизмах XX века, американский социолог и психолог Эрих Фромм писал: «Человек перерастает своё первоначальное единство с природой и остальными людьми, человек становится «индивидом» - и чем дальше заходит этот процесс, тем категоричнее альтернатива, встающая перед человеком. Он должен суметь воссоединиться с миром в спонтанности любви и творческого труда или найти себе какую-то опору с помощью таких связей с этим миром, которые уничтожают его свободу и индивидуальность» (33, с.29); «Отказавшись от собственного «я» и превратившись в робота, подобного миллионам таких же роботов, человек уже не ощущает одиночества и тревоги, однако за это приходится платить утратой своей личности» (33, с.158).

Изучая историю и наблюдая современность, Тендряков тоже видел, что люди выбирают второй из этих путей: жертвуют свободой личности, добровольно спасаясь от ответственности, которую она на них налагает; сами ищут порабощающие их узы для того, чтобы иметь возможность жить бездумно и иметь утешение и опору в религии или общественно-политическом режиме, диктующих им образ мыслей и этику. Это вызывало у него печаль и внутренний протест: «При раскопках библиотеки Ашшурбанапала была найдена глиняная табличка со стихотворением. Автор его неизвестен, у историков он условно называется «Вавилонский Экклезиаст»: Что же плачу я, о боги? Ничему не учатся люди... Увы, с тех пор и до сегодня» (15, с.65. - Курсив автора. - Г.З.). В статье «Личность и коммунизм» Тендряков писал: «Надеюсь, что со временем мир завоюют не штыки, не танки, не солдатская поступь, а идея о необходимости человеческой всеобщности. Произойдёт это завоевание - будет жизнь на планете, будут новые идеи, новые задачи, новые человеческие устремления. Не случится его - мир должен готовиться к самому худшему» (25, с. 119).

Вся художественная и художественно-документальная проза Тендрякова последнего пятнадцатилетия его жизни напитана этими размышлениями и открытиями, что зачастую определяет не только её тематику и проблематику, но и жанровое своеобразие. «...Проза и публицистика всегда шли рядом и в творчестве Тендрякова, - пишет Н.Г.Асмолова-Тендрякова, - причём очень часто прозе приходилось тесниться, освобождая место для публицистики. Всё, что он добывал в своей социальной этике, прорастало прозой. Следы этих взаимодействий легко прослеживаются» (27, с. 120-121).

Поэтика зрелого Тендрякова в связи с этим весьма оригинальна и подчинена движению познающей мысли художника-публициста. Ей посвящены литературоведческие исследования 60-х - 70-х годов (34, 35, 36, 37, 38, 39 и др.). Однако авторы этих исследований были лишены возможности учитывать своеобразие проявления творческой индивидуальности писателя в его возвращённой прозе, поскольку она пришла к читателю лишь в самом конце 80-х.

ПОЭТИКА И ЭСТЕТИКА ПЕРИОДА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЗРЕЛОСТИ

Обращаясь к прозе Тендрякова второй половины 60-х - 70- годов, убеждаешься, что её конфликты и проблемы почерпнуты из одного источника: из духовного опыта писателя, напрямую отражённого в его публицистике. Из рассмотренных выше повестей таковы «Шестьдесят свечей», «Апостольская командировка», «Кончина»: в их сюжетах переплетён материал истории и современности, соединены проблемы социальной этики, политики, идеологии и духовной жизни, причём как на личностном, так и на общественном уровнях. Пробудить в читателе способность к собственному, непредвзятому восприятию этого материала, способность к анализу и обобщениям, к раздумьям над книгой и жизнью - эта авторская цель двигала Тендряковым-художником и заставляла искать адекватные замыслу формы.

Верил ли Тендряков в силу слова? Во всяком случае, он не мог не использовать возможности убеждать словом - словом выступления, словом беседы с читателем, словом самой художественной литературы. В одном из выступлений на встрече с читателями-студентами он говорил: «Литературу считаю средством воспитания. Тот писатель, который не ставит перед собой задачу воспитания, ограничивается развлекательностью, желанием просто-напросто убить время читателя, напоминает шофёра, который перевозит на своём многотонном грузовике связку бубликов. Литература способна «везти» на себе куда больший общественный груз. Писатель должен участвовать в самой важной области созидания - в создании духовного мира человека!» (23, с.667.).